постель и жаркое тело своей благоверной.
Сердце и душа таяли при этих мыслях, и он, прервав песню каюра, громко сказал:
— Ладно, Ваня, будет тебе бутылка…
— Спасибо, вот спасибо! — Каюр обернулся на пассажира. — Я всегда думал, что ты широкий человек и душа твоя щедрая… Да не обойдет тебя милостью своей бог…
Куркутский перекрестился.
— Скажи, Ваня. — Царегородцев старался найти удобное место на мерзлых рыбинах собачьего корма. — Какого же роду-племени ты человек? По наружности ты вроде бы на чукчу похож, но крестишься да и по-русски похоже говоришь…
— Верноподданный его ампираторского величества, — быстро ответил каюр, — слуга царю и православной церкви…
— Да не об этом речь, — нетерпеливо сказал Царегородцев, — я спрашиваю про породу вашу. Язык ваш вроде бы русский, но черт знает чего вы туда понамешали… Будто бы российский говор, а понять ни хрена нельзя. Да и обличье ваше… Иной раз поглядишь — дикарь дикарем, а в другом виде вроде бы русские. Одно утешение — бабы ваши больно красивы да ласковы.
— Это верно, — крякнул каюр. — Бабы наши, мольч, скусные…
— И что это за словечко «мольч», которое вы суете куда попало?
— Будет твоя воля, скажу землякам, чтоб «мольч» этого не говорили, — обещал Куркутский. — А порода наша российская. Происходим мы с дальних веков от Дежнева да Анкудинова.
Царегородцев добрался до Хатырки, убедился в правильности донесений о том, что в этих местах хозяйничали американские и японские скупщики пушнины, обирая коряков и чукчей. Японские рыболовы перегораживали реки, закрывая доступ кете в нерестилища.
Положение края предстало ужасным: болезни, нищета, невежество, а у многих было какое-то странное безразличие к жизни.
Поездка не на шутку напугала Царегородцева, и он решил, вернувшись в Ново-Мариинск, немедленно подать прошение об отставке. Надо возвращаться в Россию, в привычную жизнь. Поселиться где-нибудь в маленьком городке средней России. Й никаких тебе дикарей, изнуряющего бесконечного холода, который, казалось, навеки сковал эту неласковую, богом забытую землю.
И еще — отсутствие газет… Невозможно понять, что творится в России. Победные телеграфные реляции об успехах на германском фронте и тут же — сообщения американского радио об измене, о предательстве.
Справа, на льду лимана, показалась Алюмка — одинокий остров, круто возвышающийся над торосами.
Еще один поворот, низкий мыс — и на бледном вечернем мартовском небе показались ажурные мачты анадырской радиостанции.
Куркутский почмокал губами.
Ему тоже не терпелось домой, в жарко натопленную избу за речкой Казачкой. Он уже до мелочей продумал свое возвращение. Отвезет пассажира к его дому. Сдаст на руки обрадованной жене, получит свою бутылку и направит упряжку за речку. На бутылку можно Анемподиста Парфентьева позвать. Тоже чуванского роду мужик, расскажет все новости.
Собаки почуяли жилье.
Возле своей яранги Тымнэро окликнул путников:
— Какомэй, никак Куркут?
— Это я, верно доспел, — отозвался Ваня. Тымнэро глядел вслед нарте и думал, что же будет с Царегородцевым, с этим самым главным тангитаном Анадырского уезда.
Куркутский гнал собак от свенсоновского склада — длинного приземистого здания из гофрированного железа — по единственной улице Ново-Мариинска. Редкие прохожие шарахались от упряжки, однако никто не останавливался и не спешил поздравить с благополучным возвращением уездного начальника.
Дом, где жил Царегородцев, располагался почти впритык к дому уездного правления у впадения реки Казачки в Анадырский лиман.
На крыльце присутственного дома толпилось несколько человек. Еще издали Царегородцев узнал Ивана Тренева, Матвея Станчиковского и своего давнего врага — Петра Каширина, которого он намеревался выслать с первым же пароходом в Петропавловск.
'Встречать собрались', — с удовлетворением подумал Царегородцев, внутренне готовясь достойно ответить, на приветствия, принять знаки верности и преданности.
Куркутский просунул палку-остол с железным наконечником и остановил упряжку.
Молчание толпы было странно.
Царегородцев поднялся, сделал шаг по направлению к крыльцу.
— Прочь с дороги! — строго сказал он оказавшемуся на пути Ивану Треневу, которого он всегда открыто презирал. Сказав это, Царегородцев заметил на рукаве коммерсанта красный бант.
— Это что такое? Вы что тут, опились до белой горячки? Свихнулись? Где Оноприенко? А ты что тут застыл, как кусок замерзшего дерьма? Отопри дверь.
Станчиковский сделал неопределенное движение, как бы намереваясь повиноваться окрику Царегородцева, но его опередил Каширин. Он загородил дорогу бывшему начальнику и сказал:
— Кончилась ваша, гражданин Царегородцев, власть. Нынче в Ново-Мариинске и по всей России власть нового демократического Временного правительства. Самодержавие пало.
— Кто тебе позволил сюда прийти?
— Я член Комитета общественного спасения, — спокойно, с достоинством ответил Каширин. — В интересах общества, сохранения спокойствия, а также чтобы не дать иноземцам на разграбление окраины нашего отечества, мы и создали комитет. Отныне, Царегородцев, вы не начальник уезда, не представитель его императорского величества и не ваше благородие, как вас тут ошибочно называл Асаевич, а гражданин Царегородцев.
По мере того как Каширин говорил, выражение лица Царегородцева менялось.
— Ваш кабинет, бумаги — все опечатано впредь до особого распоряжения из Петропавловска, — сообщил Станчиковский.
Царегородцев тяжело повернулся и пошел, сгорбившись, к своему дому.
Через несколько дней в Петропавловск ушла телеграмма, переданная тайком от Комитета общественного спасения перепуганным и ничего до сих пор не понявшим радистом Асаевичем:
'Опечатан в моей квартире домашний кабинет. В канцелярии опечатаны денежный ящик, шкафы с делами, бумагами, архив. Опечатаны склады с казенными припасами, экономическими товарами. Доступа без членов комитета нет… Председатель комитета требует предъявить на ревизию денежные книги, документы кассы специального сборщика… Царегородцев'.
Чукотская весна семнадцатого года шла своим чередом. Исподволь таял и оседал снег, крыши ощетинились ледяными сосульками, блестевшими на ярком солнце.
Возвратившись из стада, Теневиль обнаружил в яранге полный разгром.
Женщины были расстроены, а Милюнэ со слезами зашивала свой изодранный в клочья кэркэр.
— Что случилось? — встревоженно спросил Теневиль, подбирая разбросанные по земляному полу клочки шерсти.
— Он опять приходил, — всхлипывая, ответила Милюнэ.
— Сначала долго упрашивал Милюнэ, — рассказала Раулена. — Сулил лакомую еду, пыжики, лахтачьи кожи. Потом стал говорить, что выкинет из яранги всех старых жен и сделает Милюнэ единственной и самой главной женой. О своем брате тосковал, что-то с ним случилось…
— С каким братом? — не понял Теневиль.
— С русским царем, — пояснила Раулена. — Какое-то несчастье произошло с Солнечным владыкой… Сильно разгневался Армагиргин и стал крушить все. Порвал кэркэр на Милюнэ.
Милюнэ, не поднимая головы, всхлипывала.
— Уполз он, — заключила Раулена. — Однако погрозился, что все равно не отстанет от Милюнэ и сделает ее своей женой…
Теневиль устало опустился на сдвинутое бревно-изголовье. Старик упорен и настойчив. Он не
