— Стреляю я не хуже любого снайпера, — убеждал секретаря Таю. — Я не буду без пользы на фронте…
Владимир Антонович молча слушал и скручивал самокрутку из крупной махорки. Табак сыпался на стол, но секретарь бережно подбирал каждую крошку и клал обратно в жестяную табакерку из-под зубного порошка.
— Что же это будет? — откашлявшись, сказал Владимир Антонович. — Что же будет, если каждый из нас уйдет на фронт? Нет, так не пойдет. Кроме того, есть правительственное распоряжение освободить от обязательной военной службы представителей малых народностей, в частности эскимосов. Сколько вас всего на побережье? И двух тысяч не наберется. Если каждый мужчина из вас пожелает уйти на войну, то от народа ничего не останется.
Секретарь помолчал, разжег трескучую, стреляющую огнем самокрутку и продолжал:
— Знаешь, что такое коммунистическая гуманность?
Таю отрицательно покачал головой.
— Суть коммунистической гуманности в том, что, воюя против самого страшного врага человечества — германского фашизма, мы не перестаем заботиться о сохранении народов, только что возрожденных Октябрем и спасенных от вымирания… Вот так, Таю. А воевать можно и здесь: охотиться, бить песцов, морского зверя, шить теплую одежду для воинов.
Таю ушел от секретаря расстроенный безуспешной попыткой попасть на фронт. Он взялся за работу так, что в Нуниваке никто не удивился, когда после войны ему на грудь Владимир Антонович прикрепил медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне».
Наступила послевоенная жизнь. Многие русские уехали на родину — кто в отпуск, а кто и насовсем. Уехал и Владимир Антонович, худой как палка и беспрерывно кашляющий. Врачи сказали, что ему нельзя больше жить на Чукотке, — климат не тот.
Приехали новые люди. В Нунивак назначили нового председателя, молодого самоуверенного парня. Да, именно назначили, потому что попробуй не проголосуй в те времена за человека, присланного из самого района. Новый председатель не умел отличить китовый гарпун от моржового, путал нерпу с лахтаком, зато строго блюл идейную дисциплину и на попытки колхозников покритиковать его огрызался словами:
— Вы критикуете партийную линию!
Таю смотрел на этого человека и недоумевал. Попробовал Таю заикнуться о нём новому секретарю райкома, но тот подозрительно поглядел на охотника и спросил у помощника:
— Кто этот человек?
И пальцем показал на Таю. Давно не показывали на эскимоса пальцем. С тех пор как Таю перебрался через пролив после скитаний по американской земле. Вспыхнул Таю и выскочил из райкома.
А жизнь шла. С каждым годом хорошел районный центр. Один за другим вырастали в нем новые дома. Те из чукчей и эскимосов, которые попали в руководящие районные деятели, обзаводились хорошими вещами и ратовали за то, чтобы в районном центре была выстроена гостиница для приезжающих земляков, — не пустишь же гостя в новую квартиру с красивой мебелью и белым чехлом на диване — это тебе не яранга! Школы в окрестных стойбищах и селениях закрывались — все ехали в районный центр.
В районном центре не разводили оленей, не били моржей и китов. Многочисленные деятели производили один продукт — руководящую бумагу.
Эскимосы Нунивака стали равнодушны к колхозу. Смолкшие бубны шаманов зарокотали по ночам.
Иногда в маленькой комнате красного уголка собирались молодые люди Нунивака и мечтали о будущем, пели песни. Часто сюда заходил и Таю.
Однажды в красный уголок заглянул председатель. Он был краснолиц, и от него пахло лейбмановкой — так по фамилии директора назывался напиток, который вырабатывало единственное в районном центре промышленное предприятие.
пели молодые эскимосы.
Председатель прислушался к словам песни, покачиваясь в низких дверях, и крикнул:
— Что за песни мурлычете?! Не стыдно петь такое?! Взгляните — при ком поёте? — Он показал на портрет.
— Что же нам петь? — робко спросил председателя молодой эскимос.
— Пойте идейные песни, соответствующие, так сказать, обстановке.
Председатель увидел Таю и накинулся на него:
— А ты что здесь делаешь? А ещё коммунистом называешься! Гляди у меня! Я знаю — у тебя есть родственник в капиталистической Америке. Погоди, до тебя ещё доберутся!
С тех пор в красный уголок никто не ходил. Изредка в нём устраивались партийные собрания, а больше он пустовал.
На угрозы председателя Таю не обратил внимания.
Копнуть поглубже любого жителя Нунивака — почти у каждого можно обнаружить родственника на том берегу.
Но председатель продолжал напоминать.
Однажды Таю, как член правления, отказался голосовать за утверждение премии председателю. Эскимос поднялся с места, прошел и встал рядом с председателем.
— За что тебе премия? — обратился Таю к нему. — Что ты делаешь для колхоза? Ходишь с нами на охоту? Делишь опасности, холод и голод в движущихся льдах пролива? Нет, не заслужил ты премии! Пусть её дают Утоюку — он больше всех загарпунил моржей и китов, добыл песцов и белых медведей. А за то, что ты пером гарпунишь бумагу, тебе достаточно и зарплаты.
Члены правления проголосовали «против». Председатель колхоза уехал в районный центр, а оттуда явился вместе с милиционером Митрохиным.
Таю судили. Обвинения были так чудовищны, что у него не было сил отрицать их и доказывать свою невиновность. Не мог же он отказаться от родного брата!
С горькой усмешкой Таю смотрел сначала с борта парохода, а потом из окна вагона на новые берега и земли, которые он видел на пути к месту заключения. Грустно у него было на сердце: чтобы осуществилась его большая мечта о свидании с русской землей — для этого ему надо было попасть в тюрьму.
Таю провел пять лет в лагере недалеко от Благовещенска. Любознательный начальник лагеря проникся уважением к необычайному заключенному и часто подолгу беседовал с ним, удивляясь, как это эскимос, вырванный из темноты и невежества революцией, вдруг оказался врагом советской власти?
Но в том-то и беда была, что сам Таю не мог объяснить, за что он сидит: где уж ему знать, когда начальник лагеря сам был в недоумении!
У Таю эти пять лет были годами, когда для него будто бы остановилось время. Распорядок дня, недели, месяца и года был один и тот же и редко нарушался. Потом среди заключенных пошли волнующие разговоры о том, что всех невинно осужденных реабилитируют. Таю по-своему понимал это новое и трудное для произнесения слово: вернуть солнце человеку.
Таю возвращался в родной Нунивак через всю Чукотку. Он вглядывался в лица встречных, стараясь прочитать в них то новое, что прочно осело на этих берегах за время его невольного пятилетнего отсутствия.
Все селения, через которые проезжал Таю, были охвачены лихорадкой строительства. Сносились яранги, обветшалые деревянные постройки первых лет советской власти, вместо них возводились новые дома, похожие друг на друга.
В заливе Лаврентия Таю встретил первого эскимоса. Он стоял в рубке быстроходного морского катера
