друг друга. Повозившись несколько минут, они садятся и шумно отдуваются.
— Верно, Инрын. Правильно догадался. Через учительницу я и с ребятами подружился. Вместе с ними школу к учебному году готовил. Окна стеклили. Здесь, в мастерской, сделал им фонарь для диапозитивов. Нина — невесту мою Ниной звать — сама мне чертежики для этого фонаря начертила. А теперь она взялась за десятый класс меня подготовить. Хочу в будущем году в заочный институт поступить. Каждый вечер занимаемся.
— Что же ты сегодня не пошел?
— Пошел, да не дошел. Только собрался к Нине, а Тэнмав говорит: «Занеси по дороге радиограмму Кымыну. Под холмом его вельбот стоит». Ну, а дальше ты сам знаешь.
— Так это, значит, из-за меня? Подожди, Анатолий… Может, ещё не поздно? Может, пойдешь, а? Ты иди, я как-нибудь сам…
— Куда ты меня посылаешь, чудак человек? Ты погляди-ка на часы — ночь уже. Нина небось ждала-ждала, да и спать легла… Ну, время перекур кончать.
— Нет, как же это всё-таки…
— Да ты, Инрын, не тревожься. Она у меня не такая, не вертушка какая-нибудь. Должна понять, что значит товарищеская выручка. Нас на корабле так учили: «Сам погибай, а товарища выручай». По- суворовски.
— Так ведь ты меня первый раз видишь.
— Всё равно. Тем более — тут не только о тебе речь, а о деле — в колхозе ждут. Товарищ — это ведь не только тот, с которым ты из одного котелка щи хлебаешь. В бою, брат, каждый наш матрос, каждый солдат — бесценный тебе друг и товарищ. То же самое и в гражданской, в мирной, значит, жизни. Я это так понимаю.
Анатолий в последний раз затягивается папиросой, бросает её в печку и продолжает:
— Вот я тогда, на тропке-то, подумал о Нине да и спросил тебя про невесту. Предположим, она на месте Нины была бы. Неужели обиделась бы на тебя, что зря прождала? Нет? Вот то-то и оно… Ну, давай, Инрын, за мотор браться. С места не сойду, пока не пойму, в чем тут дело.
Кымын просыпается первым. В палатке ещё полутемно. Он садится, всматривается в спящих товарищей и, убедившись, что Инрын ещё не пришел, сразу возвращается к тем тревожным мыслям, с которыми уснул. К сожалению, Кэнири прав. Даже если удастся пронести груз через горы, выезд колхоза на охоту будет наполовину сорван. Нельзя возвращаться в колхоз без вельбота.
Бригадир встает и, осторожно переступая через спящих, выходит из палатки.
На песчаном берегу, шагах в тридцати от палатки, лежит вельбот, освещенный утренним солнцем. Без мотора он кажется Кымыну какой-то огромной дохлой рыбой, выброшенной волнами.
По тропке, соединяющей стойбище с маяком, торопливо шагает девушка. Она останавливается, срывает вместе со стебельком желто-красную ягоду морошки и вдевает её в петлицу жакетки, рядом с комсомольским значком. Когда она поднимает голову, Кымын узнает её. Это здешняя учительница, она живет в доме его сестры.
— Здравствуй, Нина Ивановна!
— Здравствуйте, Кымын!
— Что это ты так рано встала?
— Мне на маяк надо. Хочу успеть до занятий вернуться назад.
— Идем тогда вместе. Я тоже на маяк собрался.
Тропка узкая, двоим по ней не пройти. Кымын из уважения к учительнице пропускает её вперед. Но из уважения к старшему Нина Ивановна идет не по самой тропке, а вдоль неё — по траве, по спелым ягодам шикши. Кымын видит, как от сока раздавленных ягод постепенно чернеют каблучки её светлых туфель.
— Нина Ивановна, ты на маяке механика знаешь? Видный такой парень, красивый.
— Разве красивый?
Кымын не видит лица Нины Ивановны — только ухо и часть щеки. Но по тому, как они краснеют — сначала щека, потом и ухо, — он понимает: молодая учительница вполне согласна, что механик — красивый парень. Не касаясь больше этого вопроса, Кымын говорит по-деловому:
— Мне к нему надо. Покажешь мне, где он живет?
— Хорошо, — отвечает Нина Ивановна, уже справившись со своим смущением. И озабоченно добавляет: — Я тоже к нему иду.
Комната Анатолия заперта, а в мастерской всё ещё почему-то горит электричество. Нина Ивановна тихонько открывает дверь мастерской.
На полу, укрывшись одним бушлатом, спят Анатолий и Инрын. Кусок брезента вместо простыни, свернутый валиком, замасленный ватник вместо подушки — вот и вся постель.
— Толя! — тихонько зовет Нина Ивановна.
Нет, непохоже, что их можно сейчас разбудить таким нежным окликом.
Нина Ивановна опускается на колени и тормошит Анатолия. Сначала он только недовольно бормочет что-то, потом открывает глаза, быстро садится и с удивлением смотрит на Нину Ивановну и Кымына.
— Доброе утро, — наконец говорит он, смеясь. — Всё в порядке.
Инрын тоже проснулся. В первый момент он не может сообразить, как очутился в этой мастерской. Но, услышав слова Анатолия, он сразу вспоминает всё, что произошло, и вслед за товарищем повторяет:
— Полный порядок.
Что, собственно, имеют они в виду? То ли, что неисправность в моторе обнаружена и ликвидирована, что под утро его удалось, наконец, завести, и теперь он в отличном состоянии — хоть сейчас на вельбот?.. То ли, что молодая учительница напрасно тревожилась, не дождавшись вчера вечером механика с маяка?
ДВАДЦАТЬ БАНОК СГУЩЕНКИ
От поселка Иквынэй до колхоза «Утро» всего лишь семнадцать километров. Дорога накатана: наверное, уже десятки нарт прошли по ней после снегопада. А рядом с дорогой проложена свежая лыжня.
Легко скользят по снегу лыжи Йорэлё. Кажется, что хоть целый день так иди, всё равно не устанешь.
Погода хорошая, морозная. Справа, за голубыми вершинами дальних гор, виден красный шар зимнего солнца. А впереди, над высокой Дежнёвской горой, если приглядеться, уже и луну увидишь. Луна бледная, почти бесцветная, только чуть побелее бесцветного декабрьского неба.
Морозец подгоняет мальчика. Да и время торопит: в декабре дни на Чукотке коротки, скоро вечер наступит.
Йорэлё идет размашистым шагом, поочередно отталкиваясь палками, напевая вполголоса. Это не очень складная песня, но зато в нее можно вложить всё, что хочешь. Так надевают взрослые чукчи, когда едут на нартах по тундре: обо всём, что придет в голову, обо всём, что видят вокруг. Часто повторяют одну и ту же фразу, если эта фраза понравилась или следующая не сразу пришла в голову. Иногда, если не сразу подбираются слова, подходящие для напева, заполняют его как-нибудь иначе: или удлинят какое-нибудь слово, или укоротят, или совсем без слов напевают. «Мэй-мэй-мэй-мэй-мэй-мэй…» Так, напевая, легче скоротать дорогу. А ведь дороги в тундре длинные, очень длинные.
Йорэлё поет о снеге, который белеет кругом; о торчащих кое-где из-под снега камнях и веточках березового стланца — карликовой заполярной березки, стелющейся по самой земле; о далеких горах, о зимнем солнце, о себе… «Вот я иду на лыжах — мне не страшен сердитый мороз. Я ни мороза, ни ветра, ни
