— Что, Гэмалькот, не помирился ещё с сыном?
— А у меня с ним ссоры и не было, — неохотно ответил Гэмалькот.
— Люди говорят — была.
— А про тебя люди ничего не говорят? Может, у тебя с Эйнесом тоже ссора была?
Рультынэ удивилась. Её единственный сын Эйнес — директор школы, человек образованный, спокойный. У неё самой тоже ровный характер. Да она, пожалуй, за последние пятнадцать лет ни разу громкого слова ему не сказала.
— Что-то я тебя не пойму, Гэмалькот.
— Сейчас поймешь. Эйнес в школе живет, в доме? Да?
— Да.
— А ты в яранге живешь, не хочешь к нему в дом перебраться?
— Нет, мне в яранге удобней, привыкла я к ней.
— Ну вот, такая в точности ссора и у меня с Унпэнэром: он хочет окно делать, а я не хочу.
Но не так-то легко сбить с толку Рультынэ.
— А это не одно и то же. Мы с Эйнесом отдельно живем, друг другу не мешаем.
— А если мы вместе живем, так я, выходит, должен во всем потакать Унпэнэру?
— Зачем потакать? С Унпэнэром всегда можно сговориться. Надо только помнить, что дети вперед смотрят, тянутся к новому. Не надо у них поперек дороги стоять.
— А если бы Эйнес задумал твою ярангу дырявить? Хотел бы я послушать, как бы ты тогда рассуждала.
— Думаешь, он меня в покое оставил? — смеется Рультынэ. — Он хочет мне в ярангу электричество провести.
— Электричество — в ярангу? Нет, это опасно. Пожар будет.
— А почему в домах не опасно? Разве дерево хуже моржовой шкуры горит?
— Дом — совсем другое дело! Разве ты не понимаешь?
— Я понимаю, Гэмалькот. Эйнес говорит, что это не опасней, чем жирник. От жирников пожары бывают гораздо чаще. Просто у нас кто-то выдумал, будто в яранги нельзя проводить электричество. Есть колхозы, в которых электричество во все яранги проведено. И никаких там нет пожаров.
— Нужно по крайней мере посоветоваться с Кэлевги.
— Эйнес приводил его ко мне. Кэлевги говорит, что можно.
— Сейчас говорит, что можно, а потом скажет, что ветряк не тянет. Он должен в первую очередь обеспечить школу, в клуб должен дать свет. — Гэмалькот стал загибать пальцы. — Дальше… Магазин, мастерская…
— Подожди, Гэмалькот. Кто не хочет пить, тому и ближний ручей далек.
— Разве я неправильно сказал?
— Конечно, неправильно. Кэлевги говорит, что ветродвигатель у нас всё равно недогружен. Просто ты, Гэмальнот, немного сторонишься нового. На моём месте ты, наверно, не согласился бы.
— А ты согласилась?
— Да. Мне, конечно, и при жирнике неплохо было, но Эйнес уже отвык. Хоть он и отдельно живет, а ведь ест-пьет у меня. Пускай делает как хочет, мне от этого хуже не будет.
И она заторопилась домой: скоро Эйнес придет, надо приготовить обед.
Пошел домой и Гэмалькот. Почему, собственно, он должен сторониться собственной яранги? Враги его там поджидают, что ли? Смешно!
Унпэнэра ещё не было дома, пообедали втроем. После обеда Йорэлё убежал к товарищу, а Гэмалькот снова принялся за починку нарт: так ведь и не успел тогда новые копылья поставить; один копыл выстрогал, а для другого только чурку приготовил.
Он садится у входа в свою ярангу и начинает обстругивать чурку. Надо бы, пожалуй, поговорить с Унпэнэром, не вечно же бегать друг от друга. А как поговоришь? Этот мальчишка, чего доброго, подумает, будто отец прощения просит. Сначала надо поговорить с Нутэнэут, пусть она ему объяснит. Позвать её и сказать: «Ты бы, Нутэнэут, объяснила Унпэнэру, что нехорошо это…»
— Ты меня звал, Гэмалькот?
— Что?
— Мне показалось, ты позвал меня.
Оказывается, она вышла из яранги и стоят рядом. Он замечает это не первый раз: ещё только собираешься позвать её, а ей слышится, будто уже позвал.
— Не знаешь, Нутэнэут, Унпэнэр скоро придет?
— Наверно, не скоро. Он теперь поздно приходит. Наверно, тебя боится.
— Чего же ему бояться? Я своему сыну не враг.
— Вот в том-то и дело. О том и я говорю.
Это можно понять двояко: то ли это значит, что именно так она говорила Унпэнэру, то ли — что Гэмалькоту самому не следует об этом забывать. Дескать, если не враг, так нечего скандалить, обзывать взрослого сына паршивым щенком, нечего стекла бить… Но муж предпочитает не уточнять. Он спрашивает:
— Как там у него, не знаешь? Нового стекла не достал?
— А где ж он достанет? У Кабицкого больше нет. А если и есть, так он теперь всё равно не даст. Может, сказать Унпэнэру, чтоб у Вамче попросил?
— Как что, так сразу — к Вамче! Где ему Вамче возьмет? Из кладовой я не дам, у меня только два стекла осталось. Если в парнике разобьется, Вамче с меня спросит, не с кого-нибудь. То же самое, если в правлении или в мастерской… На Кабицком одна только школа, а на мне — целый колхоз!
— Вообще-то Унпэнэр, может, и достал бы…
— Где?
— Кабицкий осенью на полярной станции окна стеклил. У полярников, говорит, большой запас — за три года не израсходуют. Говорит, что для такого дела начальник станции даст, не пожалеет.
— Отчего ж… Конечно, если большой запас… Если бы у колхоза был запас, так и Вамче, наверно, дал бы…
— Унпэнэр говорит, что ему совсем немного надо. Только на одну рамку. А на другую у него есть. От того куска осталось, тот кусок всё-таки не весь разбился.
Гэмалькот придирчиво смотрит на чурку. Что это, не сучок ли на ней? На копыле никаких сучков не должно быть! Нет, это просто пятнышко какое-то. Сострогалось — и нет его.
— Унпэнэр хотел пойти к начальнику станции, — продолжает Нутэнэут. — Уговаривал Кабицкого вместе сходить. А тот не соглашается: «Я, — говорит, — никогда в жизни ни в чём не шел против своего отца. И тебе, — говорит, — не советую».
— Правильно.
— «А то, — говорит, — что же это такое у нас получится? Ты опять стекло принесешь, а Гэмалькот опять его разобьет»
С минуту старик молчит. Только мелкие стружки далеко отлетают от чурки. Некоторые из них долетают даже до ног Нутэнэут. Наконец старик произносит:
— Ладно, скажи ему, что не разобью. Делайте уж как хотите.
— Хорошо, — отвечает Нутэнэут и, постояв ещё немного, исчезает в яранге так же тихо, как вышла оттуда.
Ну что ж, хорошо уж и то, что в семье водворится мир. Унпэнэр перестанет смотреть волком. Он ведь весь в отца — горячий, но не злой. Сразу повеселеет, заговорит как ни в чём не бывало.
Это и верно, что «весь в отца», и неверно. Лицом похож, характером похож, а смотрит на всё по- другому. Всё хочет переиначить, по-новому сделать.
Да, не хотят молодые по-старому жить. Что ж, Гэмалькот за старое цепляться не будет. Уж он-то лучше молодых знает, какой тяжелой, какой горькой была для чукчей прежняя жизнь. И всё-таки человеку, прожившему больше полувека по обычаям, завещанным предками, нелегко привыкать к другим обычаям, пусть даже лучшим. Об иной вещи всякий поймет, что она хороша… Понять-то нетрудно, да вот пойди привыкни к ней, к этой вещи!
