Он подумал о том, как убедительно мог бы описать эту сцену друзьям, заставив их позавидовать полноте его счастья. Почему же он не мог убедить в этом себя? У него было всё, чего он когда-либо желал. Он хотел главенствовать — и вот уже целый год являлся непререкаемым авторитетом в своей профессии. Он хотел славы — и у него уже накопилось пять толстенных томов посвящённых ему публикаций. Он хотел богатства — и у него уже достаточно денег, чтобы обеспечить себе жизнь в роскоши. Сколько людей боролось и страдало, чтобы добиться того, чего он уже достиг? Сколькие мечтали, истекали кровью и погибали, так ничего и не достигнув? «Питер Китинг — самый счастливый парень на свете». Сколько раз он слышал это?
Последний год был лучшим в его жизни. К тому, чем владел, он прибавил невозможное — Доминик Франкон. Было так приятно небрежно рассмеяться, когда друзья повторяли: «Питер, как это тебе удалось?» Было настоящим наслаждением, представляя её, легко бросить «моя супруга» и увидеть глупый, безотчётный блеск зависти в глазах. Однажды на большом приёме какой-то подвыпивший элегантный тип, подмигнув, спросил его, не в силах скрыть своих намерений:
— Послушай, ты не знаком с той роскошной женщиной?
— Немного, — с удовлетворением ответил Питер, — это моя жена.
Он часто благодарно повторял себе, что их брак оказался намного удачнее, чем он предполагал. Доминик стала идеальной женой. Она полностью посвятила себя его интересам: делала всё, чтобы нравиться его клиентам, развлекала его друзей, вела его хозяйство. Она ничего не изменила в его упорядоченной жизни: ни рабочего расписания, ни меню, даже обстановки. Она ничего не принесла с собой — только свою одежду; она не прибавила ни единой книги, даже пепельницы. Когда он высказывал своё мнение о чём-либо, она не спорила, она соглашалась с ним. Она охотно, как будто так и должно быть, растворилась в его заботах.
Он ожидал смерча, который поднимет его на воздух и разобьёт о неведомые скалы. И не обнаружил даже ручейка, впадающего в мирные воды его жизни. Словно кто-то пришёл и спокойно опустился в её плавно текущие воды; нет, это было даже не плавание — действие активное и требующее усилий, а следование за ним по течению. Если бы ему была дана власть определять, как должна вести себя Доминик после свадьбы, он бы потребовал, чтобы она вела себя так, как сейчас.
Только ночи оставляли его в неприятной неудовлетворённости. Она отдавалась, когда ему этого хотелось. Но всё было как в их первую ночь: в его руках была безразличная плоть, Доминик не выказывала отвращения, но и не отвечала ему. С ним она всё ещё оставалась девственницей: он никак не мог заставить её что-то почувствовать. Каждый раз, терзаясь оскорблённым самолюбием, он решал больше не прикасаться к ней. Но желание возвращалось, возбуждённое постоянным лицезрением её красоты. И он отдавался ему, когда не мог сопротивляться, но не часто.
То, в чём он не смел себе признаться, если говорить об их совместной жизни, было высказано его матерью:
— Я не могу этого вынести, — сказала она спустя полгода после их свадьбы. — Если бы она разозлилась, обругала меня, бросила в меня чем-то, всё было бы в порядке. Но этого я не могу вынести.
— Чего, мама? — спросил он, чувствуя, как в нём поднимается холодок начинающейся паники.
— А, что толку говорить, Питер, — ответила она.
Мать, поток доказательств, мнений, упрёков которой он обычно не мог остановить, больше ни слова не проронила об их женитьбе. Она сняла для себя маленькую квартирку и покинула его дом. Она часто приходила навестить его и была вежлива с Доминик, принимая какой-то странно побитый и смиренный вид. Он сказал себе, что должен, вероятно, радоваться, освободившись от матери, но не испытывал радости.
Кроме того, он не мог понять, каким образом Доминик пробуждала в нём безотчётный страх. Он не находил ни слова, ни жеста, которыми мог бы упрекнуть её. Но все двадцать месяцев было так же, как сегодня: ему было тяжело с ней наедине — и всё же он не хотел уйти от неё, а она не выражала желания избегать его.
— Сегодня уже никто не придёт? — спросил он ровным голосом, отворачиваясь от камина.
— Нет, — ответила она и улыбнулась, её улыбка как бы предварила слова: — Может быть, оставить тебя одного, Питер?
— Нет! — Это прозвучало почти как крик. И, продолжив ответ, он подумал: «Нельзя, чтобы это выглядело так отчаянно». — Конечно, нет! Я рад провести этот вечер наедине со своей женой.
Неясный внутренний голос говорил ему, что он должен решить эту проблему, должен научиться не тяготиться в её обществе, не избегать её — в первую очередь ради себя самого.
— Чем бы ты хотела сегодня заняться, Доминик?
— Всем, чего ты хочешь.
— Хочешь в кино?
— А ты?
— О, не знаю. Это помогает убить время.
— Прекрасно, давай убивать время.
— Нет. Зачем? Это звучит ужасно.
— Разве?
— Зачем нам бежать из своего дома? Давай останемся.
— Да, Питер.
Он помолчал. «Но и молчание, — подумал он, — это тоже бегство, его наиболее скверный вариант».
— Хочешь сыграть в «Русский банк»? — спросил он.
— Тебе нравится «Русский банк»?
— О, это убивает вре… — Он остановился. Она улыбнулась. — Доминик. — Он смотрел на неё. — Ты так красива. Ты всегда так… так восхитительно красива. Мне всё время хочется сказать тебе, что я чувствую, глядя на тебя.
— Мне нравится знать, что ты чувствуешь, глядя на меня, Питер.
— Я люблю смотреть на тебя. Всегда вспоминаю при этом слова Гордона Прескотта. Он сказал, что ты совершенное упражнение Господа Бога в структурной математике. А Винсент Ноултон говорил, что ты — весеннее утро. А Эллсворт… Эллсворт сказал, что ты — упрёк любой другой женщине на свете.
— А Ралстон Холкомб? — спросила она.
— А, не имеет значения! — оборвал он себя и снова повернулся к камину.
«Я знаю, почему мне так тяжело молчание, — подумал он. — Потому что ей всё равно, молчу я или говорю; как будто я не существую и никогда не существовал… это ещё страшнее, чем смерть, — никогда не родиться…» Он внезапно почувствовал отчаянное желание, которого и сам не мог чётко объяснить, — желание стать для неё ощутимым.
— Доминик, знаешь, о чём я думаю? — с надеждой спросил он.
— Нет, о чём же ты думаешь?
— Я уже не раз задумывался об этом — и никому не говорил. И никто не знает. Это моя мечта.
— Боже, это же великолепно. И что это такое?
— Мне хотелось бы переехать за город, построить дом только для нас.
— Мне это очень нравится. Как и тебе. Ты хочешь сам спроектировать дом для себя?
— Чёрт возьми, нет же. Беннет быстро отстроил бы его для меня. Он проектирует все загородные дома. Он настоящий волшебник в таких делах.
— Ты хотел бы каждый день ездить в город на работу?
— Нет, я думаю, это было бы страшно неудобно. Сейчас все, кто что-то собой представляет, живут в пригороде. Я всегда чувствую себя чёртовым пролетарием, когда сообщаю кому-то, что живу в городе.
— Тебе хотелось бы видеть вокруг себя деревья, сад и землю?
— О, это же всё чепуха. У меня нет на это времени. Дерево — это только дерево. Когда видишь на экране лес весной, уже видишь всё.
— Тебе хотелось бы поработать в саду? Говорят, это прекрасно — самому обрабатывать землю.
— Господи, да нет же! Какая, по-твоему, у нас будет земля? Мы можем позволить себе садовника, и
