— Откровенно говоря, товарищ, я…
— Например, ты знаешь, каким образом ты заставил нас сделать это. Я лично не в курсе. Я знаю только то, что мы сделали это. Мы совершили революцию. У нас были красные знамена, на которых было написано, что мы идем на этот шаг на благо мирового пролетариата. Были дураки, которые верили в то, что мы делаем это на благо угнетенных и страждущих. Но мы-то с тобой, товарищ Морозов, знаем одну тайну. Мы никому ее не расскажем. Зачем? Мир не захочет слышать ее. Мы знаем, что революция — на благо тебе, товарищ Морозов. Я снимаю перед тобой шапку!
— Товарищ, кем бы ты ни был, товарищ, — взмолился Морозов, — чего ты хочешь?
— Только сказать тебе, что она твоя, товарищ Морозов.
— Кто? — спросил Морозов, прикидывая, не сошел ли матрос с ума.
— Революция, — ответил Тимошенко мягким голосом. — Революция… Знаешь ли ты, что такое революция? Я тебе сейчас расскажу. Мы убивали людей на улицах, в подвалах, на борту кораблей… На борту кораблей… Я помню одного молодого человека — офицера — от силы лет двадцати. Он перекрестился — должно быть, мать научила его этому. Изо рта его текла кровь. Он посмотрел на меня. В его глазах не было испуга. Его взгляд выражал своего рода удивление. По поводу того, чего мать никогда не объясняла ему. Он посмотрел на меня. Это было последнее, что он сделал.
По подбородку Тимошенко текло. Он наполнил фужер, который задрожал у него в руке; Степан с трудом контролировал свои движения. Не сводя глаз с Морозова, он механически вылил себе в рот содержимое фужера.
— Вот что мы делали в тысяча девятьсот семнадцатом году. А теперь я расскажу тебе, для чего мы это делали. Мы делали это для того, чтобы гражданин Морозов, проснувшись утром, мог почесать свой живот, потому что перина, на которой он спал, была не очень мягкой, и это вызвало зуд в его пупке. Мы делали это для того, чтобы он мог ездить в большом лимузине, а под задницей у него лежала бы пуховая подушка. И на окне была бы прикреплена стеклянная подставка для цветов, ландышей, например. Для того, чтобы он мог попивать коньяк в подобном заведении. Для того, чтобы по праздникам он мог взбираться на трибуну, задрапированную красной материей, и произносить речи о пролетариате. Мы делали это, товарищ Морозов. И теперь расплачиваемся, под занавес. Не смотри на меня так свирепо, товарищ Морозов. Я всего лишь твой покорный слуга. Я сделал для тебя все, что было в моих силах. И тебе следовало бы наградить меня улыбкой. Тебе действительно есть за что меня благодарить!
— Товарищ, — сказал, задыхаясь, Морозов, — позвольте мне уйти.
— Сидеть! — прикрикнул Тимошенко. — Налей себе выпить, слышишь? Пей, ублюдок! Пей и слушай!
Морозов повиновался, в его дрожащих руках фужер звякнул о бутылку.
— Понимаешь, — с трудом выговаривал каждое слово Тимошенко, — я не возражаю против того, что мы потерпели поражение. Я также не имею ничего против того, что для победы мы совершали величайшие преступления и, в конечном счете, она ускользнула от нас. Было бы не так обидно, если бы нас победил могучий воин в стальных латах, огнедышащий дракон в человеческом обличий. Но победу над нами одержала вошь. Большая, толстая, медлительная белая вошь. Ты видел когда-нибудь вшей? Самые толстые из них — белые… Это была наша собственная ошибка. Когда-то людьми правили ниспосылаемые Богом с небес гром и молния. Затем ими стал править меч. Сегодня людьми правит примус. Когда-то людьми руководило благоговение. Затем страх. Сегодня людьми руководит их желудок. Раньше люди были скованы по рукам и ногам цепями. Сегодня они опутаны прямой кишкой. Только героев за прямую кишку не удержать. Это была наша собственная ошибка.
— Товарищ, ради бога, товарищ, зачем вы все это мне говорите?
— Мы задумали построить храм. Выйдет ли у нас, в конечном счете, хотя бы часовня? Нет. У нас не получится даже сортира. Мы построили затхлую кухню с одной старой печкой! Мы поставили на огонь чайник и стали готовить варево из крови, пепла и стали. Что же у нас получилось? Новое человечество? Люди из гранита? Или, по меньшей мере ужасное чудовище? Нет. Мы народили извивающихся ничтожеств. Гуттаперчевых, двуличных созданий. Этих тщедушных людишек даже не нужно наказывать. Они покорно берут кнут в свои руки и секут сами себя. Тебе никогда не доводилось присутствовать на заседании какого- нибудь кружка политпросвета? Не мешало бы. Там многое можно узнать о человеческом духе.
— Товарищ! — выдохнул Морозов. — Чего вы хотите? Денег? Я заплачу. Я…
Тимошенко расхохотался так громко, что все присутствовавшие обернулись. Морозов съежился, пытаясь уйти от взглядов.
— Ты вошь! — надрывался Тимошенко. — Ты слабоумная, близорукая вошь! Ты думаешь, что со мной можно разговаривать, как с товарищем Виктором Дунаевым, или Павлом Серовым, или…
— Товарищ! — взревел Морозов. В их сторону снова обернулись. Но он не обращал на это уже никакого внимания. — Вы… Вы… Вы не имеете права говорить подобные вещи. Я не имею ничего общего с товарищем Серовым! Я…
— Я не утверждал этого, — медленно заметил Тимошенко. — Чего ты так всполошился?
— Ну, я думал… Я… Вы…
— Я не утверждал этого, — повторил Тимошенко. — Я только сказал, что у вас должно быть что-то общее. Вы все за одно — ты, Виктор Дунаев, Павел Серов, а также около миллиона других владельцев партийных билетов. Победители и завоеватели — те, кто пресмыкается. «Пресмыкающиеся всех стран, соединяйтесь!» — вот что будет лозунгом будущего человечества. Ты знаешь, что миллионы людей на Земле смотрят на нас. Но они находятся далеко, и им не очень хорошо видно. Они видят большую поднимающуюся тень и полагают, что это огромное животное. Они не могут рассмотреть поближе, что эта коричневатая мягкая тень покрыта сверкающим ворсом. Они не понимают, что это — скопище маленьких, коричневых, лоснящихся тараканов, которые не говорят ни слова, а лишь шевелят усиками. Но издалека эти усики не видны. А это-то и плохо, товарищ Морозов, — мир не может разглядеть усиков!
— Товарищ! Товарищ, о чем вы говорите?
— Они там видят только черную тучу и слышат гром. Им сказали, что позади тучи течет рекой кровь и гибнут люди. Ну и что, подумаешь! Они, сторонние наблюдатели, не боятся крови. В крови — честь. Но знают ли они, что мы купаемся не в крови, а в гное? Послушай, я дам тебе совет. Если вы хотите удержать эту страну в своих щупальцах, то скажите миру, что на завтрак вы отрубаете головы и проводите массовые расстрелы. Пусть мир узнает, что вы являетесь ужасным чудовищем, которого должны бояться и уважать, а уничтожить можно только в честном бою. Но не показывайте всем, что вы не армия героев и не сборище извергов, а всего-навсего жалкие, самонадеянные счетоводы, страдающие грыжей. Не дайте им понять, что вас нужно не стрелять, а обрабатывать дезинфицирующими средствами; что уничтожать вас нужно не пушками, а карболовой кислотой!
В кулаке Морозов сжимал влажную салфетку. Он еще раз вытер лоб.
— Вы правы, товарищ, — как можно яснее и спокойнее сказал Морозов, пытаясь при этом незаметно выскочить из-за стола. — Прекрасные мысли. Я с вами полностью согласен. Теперь, если вы позволите…
— Сядь! — крикнул Тимошенко. — Сядь и выпей. Выпей, а не то я пристрелю тебя, как собаку. Ты знаешь, я не сдал еще свой пистолет. Держи… — Степан наполнил фужер до краев; золотистая струйка потекла по скатерти на пол. —- Выпей за тех, кто красным знаменем подтер себе задницу.
Морозов выпил.
Затем он засунул руку в карман и, достав носовой платок, вытер пот со лба. Скомканный клочок бумаги упал на пол.
Резким движением Морозов нагнулся, чтобы поднять его. Заметив это, Тимошенко подался вперед и схватил за руку Морозова.
— Что ты, дружище? — поинтересовался он.
Морозов пнул ногой бумажку, и она закатилась под пустой столик. Он сидел с равнодушным выражением лица; над верхней губой у него проступили капельки пота.
— А это? Ничего особенного, товарищ. Просто клочок бумаги.
— Значит, — произнес Тимошенко и бросил подозрительно-спокойный взгляд на Морозова, — ненужный клочок бумаги? Пусть там и лежит. Уборщица выбросит его в корзину для мусора.
— Пускай, — с готовностью согласился Морозов. — Вот именно. В корзину для мусора. Очень
