— На ней было белое кружевное платье, — истерично вмешалась Ирина, — и у нее такой прекрасный голос — о, я имею в виду новую постановку «Травиаты» в Михайловском театре — и ты, конечно, уже видела ее? Нет? Ты должна обязательно сходить на нее. Старая классика… старая классика…
— Да, — сказал Василий Иванович, — старая классика по-прежнему остается лучшей. В те дни была культура, у людей были моральные ценности и… и честь…
— Действительно, — сказала Кира удивленно, начиная волноваться, — мне надо сходить на «Травиату».
— В последнем акте, — сказала Ирина, — в последнем акте она… О, черт!
Она кинула свои рисунки на пол с таким шумом, что проснулась Ася, которая села и глупо уставилась на все это.
— Ты все равно рано или поздно услышишь: Виктор вступил к партию!
Томик Чехова, что Кира держала в руках, упал на пол.
— Он… что?
— Он вступил в партию. Всесоюзную Коммунистическую
Партию. С красной звездой, партийным билетом, хлебной карточкой, руками по локоть в крови, в той, что уже пролили и что еще прольют.
— Ирина! Как… как же его приняли?
Она боялась взглянуть на Василия Ивановича. Она знала, что ей не надо задавать вопросы, вопросы, которые как нож вонзались в рану; но она не могла сдержаться.
— О, он, похоже, уже давно все это распланировал. Он специально сходился с людьми — осторожно и разборчиво. Он, оказывается, много месяцев был кандидатом — а мы и не знали этого. Потом — его приняли. О, его приняли без вопросов — с такими-то покровителями. Они поручились за его пролетарский дух, несмотря на то, что его отец продавал меха царю!
— Он знал об этой… чистке, ну, что она скоро будет?
— О, не будь наивной. Дело не в этом. Конечно, он не знал этого заранее. У него цели посерьезнее, чем просто сохранить свое место в институте. О, мой брат Виктор — умнейший молодой человек. Когда он хочет вскарабкаться — он знает, на какие ступеньки ступать.
— Ну, что ж, — Кира попыталась улыбнуться и сказать это ради Василия Ивановича, не глядя на него, — это — дело Виктора. Он знает, чего хочет. Он… он все еще здесь живет?
— Если бы это зависело от меня, то он… — Ирина резко оборвала себя. — Да. Эта свинья живет пока еще здесь.
— Ирина, — сказал Василий Иванович устало, — он твой брат. Кира переменила тему; но разговор не клеился. Спустя полчаса вошел Виктор. Выражение достоинства на лице и красная згзезда на лацкане были выставлены на всеобщее обозрение.
— Виктор, — сказала Кира, — я слышала, что ты теперь правоверный коммунист.
— Я имел честь вступить во Всесоюзную Коммунистическую Партию, — ответил Виктор. — И я не позволю, чтобы о партии отзывались таким тоном.
— А, — сказала Кира. — Понятно.
Но случилось так, что она не увидела протянутой руки Виктора, когда уходила.
У двери, в коридоре, Ирина прошептала ей: «Сначала я думала, что отец вышвырнет его вон. Но… мамы больше нет… и вообще… и ты ведь знаешь, что отец всегда души не чаял в Викторе… ну, он думает, что сможет перетерпеть это. Я думаю, что это убьет отца. Ради бога, Кира, приходи почаще. Ты ему нравишься».
Так как будущего у них не было, то жили они сегодняшним днем.
Бывали дни, когда Аео часами не отрывался от книги и почти не говорил с Кирой, а когда заговаривал, то в его улыбке прорывалось горькое бесконечное презрение к себе, к миру, к вечности:
Однажды Лео напился; он навалился на стол, уставившись на разбитый стакан, который лежал на полу.
— Лео! Где ты это нашел?
— Занял. Занял у нашей дорогой соседки, товарища Мариши. У нее всегда полно.
— Лео, зачем ты это делаешь?
— А почему мне этого не делать? Почему? Кто в этом чертовом мире может мне сказать, почему я не должен этого делать?
Но бывали дни, когда спокойствие вдруг очищало его глаза и улыбку. Он ждал Киру с работы и, когда она входила, спешил ее обнять. Они могли просидеть весь вечер, не говоря ни слова, их присутствие, взгляд, пожатие руки, словно наркотическое вещество, придавали им уверенность, заставляли забыть о следующем дне, о всех следующих днях.
Рука об руку гуляли они по тихим светлым улицам весенними белыми ночами. Небо было как матовое стекло, отсвечивающее сиянием, которое шло не от солнца, а от какого-то другого светила. Они смотрели друг на друга, на неподвижный, бессонный город, залитый этим странным светом. Он прижимал ее руку к своей, и когда они оставались одни на длинной, пустой, освещенной первыми лучами солнца улице, он нагибался и целовал ее.
Шаги Киры были твердыми. Впереди ее ждало слишком много вопросов; но здесь, рядом с ней, было то, что придавало ей уверенность: его прямое, сильное тело, его длинные худые руки, его надменный рот с высокомерной улыбкой, которая отвечала на все вопросы. И иногда ей становилось жалко этих бесчисленных, безымянных людей, что жили вокруг них, которые лихорадочно искали какого-то ответа, сминая в своих поисках других людей, возможно, даже ее саму; но Киру невозможно было смять, потому что она знала этот ответ. Ей не нужно было гадать о будущем. Этим будущим был Лео.
Лео с каждым днем становился все бледнее и все молчаливее. Голубые вены на его висках были похожи на прожилки мрамора. Он непрерывно кашлял, задыхаясь. Он принимал лекарства от кашля, которые не помогали, и отказывался сходить к врачу.
Кира часто встречалась с Андреем. Она спросила Лео, не возражает ли он. «Вовсе нет, — ответил он ей, — если он — твой друг. Только не приводи его сюда. Я не уверен, что смогу бить вежливым с… с одним из них».
Она не приглашала Андрея к себе домой. Она звонила ему по воскресеньям и весело улыбалась в трубку: «Хочешь увидеть меня, Андрей? В два часа в Летнем саду — вход со стороны набережной».
Они сидели на скамье, а дубовые листья боролись с палящим солнцем у них над головами. Они говорили о философии. Она временами улыбалась, когда понимала, что Андрей — единственный человек, с которым она могла думать и говорить о своих мыслях.
У них не было причины встречаться. И все же они встречались и договаривались о новых встречах, и ей было как-то по-странному приятно, а он смеялся над ее короткими летними платьями, и его смех был удивительно счастливым.
Однажды, он пригласил ее провести воскресенье за городом. Она пробыла в городе все лето и не смогла отказаться. Лео нашел работу на воскресенье: ломать деревянные тротуары вместе с бригадой, ремонтирующей улицы. Он не возражал против ее поездки.
За городом она увидела море, сверкающее на солнце; и золотой песок, в котором ветер сделал легкие, ровные волны; и высокие рыжие свечи сосен, чьи словно сведенные судорогой корни были оголены среди песка и ветра; сосновые шишки катились навстречу морским ракушкам.
Кира и Андрей поплыли наперегонки. Кира победила. Но когда они побежали по пляжу в своих купальных костюмах, а песок отлетал от их пяток, и вода вперемешку с песком летела на мирных воскресных отдыхающих, победил Андрей. Он поймал ее, и они вместе покатились по песку, это был вихрь из ног, рук и грязи, который врезался в ведерко с обедом некой матроны, завизжавшей от ужаса. Они кое-как распутались и сидели, громко хохоча. А когда эта матрона все же сумела подняться на ноги, собрала свой обед и вперевалку отошла от них, бормоча что-то об «этой современной молодежи, которая не может держать свои любовные дела при себе», они расхохотались еще громче.
Они поужинали в грязной маленькой деревенской харчевне, где Кира говорила с подавальщиком по- английски. Хотя тот и не мог понять ни слова, но кланялся, заикался и разлил воду по всему столу в своем
