За то, что ноги ее ступали по земле, а его нога больше не ступит на землю.
За то, что ее глаза смотрели на мир, а его навеки закрылись.
За то, что пальцы ее касаются клавесина, а его пальцы больше никогда не извлекут ни звука.
Она ненавидела Хеддон-Холл за то, что это его дом и его присутствие ощущалось повсюду; в пределах этого дома некуда было бежать, чтобы укрыться от него, как нельзя убежать от самой себя.
Ей захотелось покинуть Хеддон-Холл, хотелось бежать из этого дома, бежать от той лестницы, по которой она поднималась каждый день и замирала наверху, хватаясь за перила, — как тогда, когда ее сын был еще жив.
Прочь из дома, где она когда-то была счастлива.
Уйти в другой мир, где она больше не будет малышкой Лаурой, любимой и любящей.
Где она будет такой, какой ощущала себя, — надломленной и холодной.
Где она будет как иней, что оседает на стенах саркофага, в котором покоится ее ребенок.
Где она будет холодной, как море, навеки поглотившее ее мужа, заключившее его в свои холодные объятия.
— Я не думаю, что она поедет в Лондон, Бевил, даже если король ей прикажет.
— Надо что-то делать, Персиваль. Прошел уже год, а она не меняется.
— Ты в самом деле надеялся, что она изменится? — Персиваль взирал на брата в недоумении.
— Пожалуй, нет. Но я сам больше не могу выносить эту молчаливую скорбь. Если бы она хотя бы плакала, тогда можно было бы надеяться на то, что она оправится.
— Она его всю жизнь любила. Как ты думаешь, такое легко пережить?
Персиваль подумал о том, что Лаура, возможно, пришла бы в себя, если бы был жив ребенок. Но, лишившись и ребенка, она едва ли оправится.
Все дело было в глазах — глаза ее стали безжизненными. Персивалю казалось, что прежней Лауры больше нет.
— Мы должны хотя бы попытаться, Персиваль. Попробуй уговорить ее поехать с нами в Лондон. Она могла бы сделать это хотя бы ради тебя.
— Не думаю, Бевил, что она согласится, но попытаюсь.
Больше всего ей хотелось умереть, но если Бог отказывал ей в смерти, то она по крайней мере откажется от прежней жизни.
Она уедет.
Согласиться на уговоры Персиваля ее заставил ужасный сон — сон со слезами и рыданиями…
— Ты не думаешь, что он похож на меня? — спрашивал Алекс улыбаясь. Он нагнулся и убрал со лба ребенка пушистые волосенки.
— Конечно, похож, — с улыбкой соглашалась она. Ребенок с жадностью сосал молоко из ее груди.
Отец осторожно коснулся пальцем щеки ребенка, словно желал похвалить его за отменный аппетит.
— Красивый мальчик, правда? — спросил он.
— Верно, красивый, — согласилась она.
Ребенок перестал сосать грудь, и она приподняла его к плечу. Дождавшись, когда малыш отрыгнет, она поцеловала его в лоб.
— Ну разве не умница? — с широкой улыбкой проговорил отец.
Она засмеялась и протянула ему ребенка. Отец взял малыша и высоко поднял его. Полюбовавшись, прижал к груди.
Малыш ударил отца в грудь твердым кулачком. Затем начал теребить волоски на его груди.
Алекс засмеялся и поцеловал малыша в теплую щеку. Потом усадил его к себе на плечо и, осторожно придерживая, пронес по комнате. Мальчик совсем не хотел спать и с удовольствием играл с отцом. Он что- то лопотал, а лица родителей светились гордостью.
Она смотрела на ребенка и на его отца и вдруг увидела, что над полом спальни стал подниматься туман, густевший на глазах; и вскоре черные клубы заполонили комнату. Она в страхе протянула руки к Алексу, но тот повернулся к ней, покачал головой, и во взгляде его была бездна скорби…
А сын их уже дремал, прижавшись головкой к плечу отца. Алекс же вдруг улыбнулся — грустно и ласково… И тут же на глаза ее навернулись слезы, рыдания сдавили грудь.
Внезапно Алекс отступил в туман, и туман окутал его — он с каждой секундой становился все гуще и вскоре поглотил сильные руки, державшие ее ребенка, а затем и лицо любимого.
— Алекс! — позвала она. И ей показалось, что он оглянулся перед тем, как раствориться в тумане.
Он ничего не сказал ей перед уходом — просто исчез вместе с сыном, словно их и не было.
Она закричала и рывком приподнялась на постели.
— Тихо, — прошептала Джейн, поглаживая ее по волосам. — Тихо, тихо, — шептала она, прижимая воспитанницу к груди.
