— О Боже, я начинаю думать, что он там давно умер! — воскликнул Джереми и оглянулся на закрытую дверь.
Жак только пожал плечами, передавая поводья обоих коней конюху, который неожиданно появился из конюшни.
— Прошу прощения, сэр, — сказал тот, снял с головы кепку и, слегка поклонившись, принял поводья у Жака.
При взгляде на Босвика, которому явно больше подходило имя Гром, с перепачканных белым губ конюха рвался восхищенный вздох. Конюх был весь обрызган белой краской, и казалось, что он только что попал под сильный снегопад.
— Граф приказал нам подновить окраску ограды, — объяснил он, заметив обращенные в его сторону удивленные взгляды. — Руки отваливаются от этой работы.
Конюх поклонился и повел коней прочь, втихомолку восхищаясь Громом, одним из лучших чистокровных жеребцов графа.
Таунсенда в холле не оказалось. Навстречу им попалась лишь Абигейль, которая после строгой нотации экономки уже не кланялась постоянно.
Двое вошедших были обычными, слегка уставшими с дороги людьми. Девушка улыбнулась более молодому, но заинтересовал ее тот, что был постарше. Была в его глазах затаенная боль человека, которому пришлось долго жить под грузом непростых обстоятельств. Она подарила ему особую улыбку, надеясь, что ямочки на ее щеках, как обычно в таких случаях, вызовут желание улыбнуться в ответ. Но на этот раз, к ее удивлению, верное средство не подействовало. Мужчина быстро кивнул в ответ и надменно осведомился, где хозяин. В дверь библиотеки, куда их направила горничная, постучался только Жак. Джереми в этот момент уже поднимался по лестнице к комнате, в которой надеялся обрести настоящую постель и очаг, а затем попросить принести теплой воды и так необходимое сейчас виски. Услышав приглашение войти, Жак открыл дверь и направился к графу, поднявшемуся ему навстречу.
— Жак! — с искренней радостью приветствовал его хозяин. — Боже, как же я рад видеть тебя, старина!
— Твое рвение к работе даже в изгнании не уменьшилось — легким светским тоном произнес гость, взглянув на заваленный бумагами стол, из-за которого поднялся граф.
— Порой мне кажется, что я работаю от отчаяния, а не из трудолюбия, дружище. Это единственное, что помогает отвлечься от постоянного плача ребенка, у которого режутся зубы, и от чар появившейся здесь феи, которая заставила меня поверить в чудеса.
— Феей, полагаю, ты именуешь мисс Кэтрин?
— Моя матушка опять поторопилась все рассказать! — Жак в ответ кивнул, что вызвало у графа печальную улыбку.
— Ей надо было самой приехать в деревню, именно так бы сделали другие матери, — сказал он.
Жак лишь улыбнулся в ответ.
Обоим было отлично известно, что в отношении своих детей Мириам Латтимор придерживалась собственных особых правил. Ее сын, наследный граф Монкриф, глава всего семейства, утроивший их состояние, оставался для нее ребенком. И хотя в последнее время Фрэдди иногда казалось, что мать начала понимать, что он не мальчик в коротких штанишках, а тридцатичетырехлетний мужчина, он понимал, что это ненадолго.
— Я знаю, что матушка ничего не делает просто так. Что она затевает? — спросил хозяин, указывая рукой на стул.
Гость, улыбнувшись, сел. Наедине с графом Жак Рабиле позволял себе отбросить ту настороженность, которая всегда присутствовала в общении с другими. Он был больше чем секретарем, поверенным практически во все дела своего патрона. Граф ценил его умение хранить секреты и доверял ему больше, чем самому преданному слуге. Жак прежде всего был другом графа, и, пожалуй, самым близким. По крайней мере дружбу их не омрачала зависть к положению графа Монкрифа или его богатству.
Эмигрировавший из Франции Рабиле на родине имел титул виконта, равнозначный графскому в Англии. Но титул, поместья в живописных долинах Луары и приносимый ими доход остались в далеком прошлом, вместе с наполеоновскими войнами и революцией, выкосившими французское дворянство. Жак не жалел о потерянном, но ему становилось по-настоящему больно, когда он думал о том, как могла бы сложиться его жизнь при других обстоятельствах. В эти минуты в его памяти всплывали образы ласковой жены и двух мальчиков-сыновей.
— Мне кажется, она просто беспокоится о тебе, — вполне откровенно сказал Жак. — А дочку свою ты уже видел?
— Не только видел, — весело улыбнулся граф, — но она даже успела меня «окрестить». Однако две последние ночи она не переставала кричать. Бедная крошка! Я воспользовался правами мужчины и держался подальше от детской.
— А от воспитательницы? — спросил Жак Рабиле, приподнимая брови и весело блеснув глазами.
Кому-кому, а ему-то прекрасно было известно, что главными в жизни графа Монкрифа были две вещи: работа и удовольствия. Он мог трудиться шестнадцать часов в сутки, приумножая свое состояние, и растратить все заработанное в одно мгновение. Монкриф не мог отказать себе в хороших лошадях, отличном виски и блистательных женщинах. Именно с женщиной были связаны его нынешние проблемы. Селеста Кэван была по-настоящему красива, и граф не мог обойти ее своим вниманием. Она слишком легко пошла навстречу соблазну, попав под обаяние Фрэдди, и совсем забыла о строгих наставлениях, вынесенных из детской. Жак хорошо знал своего друга и знал также, что его вина в случившемся не так ужасна, как говорят. Юные девушки часто сами затевают любовную игру с мужчинами, чтобы доказать, что они уже взрослые, и увлекаются настолько, что теряют голову, особенно с такими мужчинами, как граф Монкриф. Впрочем, Фрэдди не посвящал Жака в подробности грехопадения Селесты, а сам он никогда о таких вещах не расспрашивал.
— Лучше расскажи, поговорил ли ты уже с Барненом? — спросил хозяин дома, переводя беседу в деловое русло.
Чем будет Жак меньше знать о Кэтрин, тем лучше. Вряд ли он одобрит поведение своего друга. Черт возьми, граф сам был не уверен, что вел себя правильно.
— Нет. Он все еще в Нью-Ланарке, но я думаю, что скоро приедет в Лондон. Я оставил для него записку, в которой сообщил, что ты хотел бы с ним встретиться.
Гарольд Барнен, ткач из Манчестера, основал в 1799 году общественное предприятие в шотландском городе Нью-Ланарк. Это было настоящим историческим событием. Модель этого предприятия должна была доказать, что владельцам фабрик выгодно заботиться о своих рабочих. Барнен, который сам с девяти лет работал в семейной ткацкой мастерской, был убежденным сторонником кооперативных предприятий. Сейчас, став в свои пятьдесят с небольшим лет весьма состоятельным человеком, он пытался улучшить жизнь не только в Нью-Ланарке, а повсеместно, добиваясь изменения законов. Граф был одним из сторонников Барнена и многое перенял у него для своих фабричных поселков. Хотя дети бедняков всегда трудились с малых лет, чтобы добавить несколько монет в скудный семейный кошелек, появление новых фабрик сделало будущее малолетних рабочих совсем безрадостным. Тысячи мальчиков и девочек, едва научившись ходить, немедленно попадали в тусклые, тесные ткацкие цехи, с пропитанным хлопковой пылью воздухом. Барнен и несколько поддерживающих его влиятельных людей требовали от парламента принять первое в истории страны фабричное законодательство, которое бы ограничило произвол наиболее недобросовестных фабрикантов. В частности, они добивались запретить использовать труд детей младше девяти лет и ограничить рабочий день до двенадцати часов для тех, кому меньше двенадцати лет.
— Похоже, что мы опять не сможем встретиться, — заметил граф. — Если так, я поеду прямо в Нью- Ланарк.
— Ты выбрал для этого не самое подходящее время года, Монкриф. Подожди до весны.
Этот стиль общения сложился с самой первой их встречи, произошедшей во время войны с Наполеоном. Вступивший в английскую армию французский доброволец и английский офицер впервые встретились на поле битвы при Ватерлоо, всего за несколько минут до того, как остатки их кавалерийского полка были сметены пушечным огнем. Им удалось выжить в этой мясорубке, но их сблизило не только это. Фрэдди поразило упорство и неистребимый оптимизм француза. В течение первых нескольких лет после начала
