К киоску подошел парень:
— Добрый вечер. Открытки у вас есть?
«Слава богу, что появились покупатели», — обрадовался возможности отделаться от назойливой киоскерши учитель.
— Ну, я пошел. Всего доброго, уважаемая!
Шагая по улице, он держал журналы так, чтобы не было видно названия, и одновременно так, чтобы их нельзя было спутать с другой прессой. Его забавляла маленькая известность. Успех, запоздалый, но все- таки… Что делать со вторым журналом, он не знал. «Может, кому подарить захотите…» — звучали у него в голове слова киоскерши. А кому дарить? Директору? Тот подписался на журнал. Да и неудобно уподобляться мальчишке-лицеисту, написавшему стишок в лицейский рукописный журнал. Вот если б это был роман, тогда другое дело. Тогда можно было бы на весь титульный лист написать какой-нибудь скромный и в то же время запоминающийся автограф, отражающий значимость книги. Что-то вроде: «Моему другу такому-то… Эта попытка запечатлеть бурное течение жизни…» И так далее. А что такое журнал? Там помещен не один его рассказ. Он припомнил, что каждый раз, когда показывал Пауле журнал с интересным рассказом или очерком, та бегло пролистывала его в надежде найти иллюстрации или маленькую статейку о моде. Отсутствие у нее литературного интереса часто было причиной их ссор. А в последнее время на любой напечатанный рассказ или стихотворение Паула реагировала стереотипно: «Ну и сколько автору за это заплатят?»
Джеорджеску-Салчии эти воспоминания были неприятны. Как объяснить причины их с Паулой размолвки? Даже близкие не могли понять его. А мог ли понять чужой человек, который видел его впервые, что причиной семейной драмы было непонимание со стороны спутницы жизни?
Ну и хорошо, что она ушла. С ней он чувствовал себя более одиноким, чем сейчас. После ее ухода исчезли различные сплетни, сенсационные случаи, услышанные на базаре, рассказы о том, что говорил врач в больнице соседке, у которой муж пьяница, старший сын осужден за хулиганство, а младший дебил… и тому подобное. Эта бессмыслица не давала ему собраться с мыслями. Он где-то читал, что ограниченного человека можно узнать по точности, с которой он воспроизводит детали. Хорошо, что она ушла, но за все эти годы он так и не сделал желанного шага, чтобы преодолеть инерцию, разбудить в себе творческий порыв далекой молодости, когда он мечтал и только начинал писать. Так было до сегодняшнего дня. А теперь будто что-то толкнуло его к новой жизни, похожей на ту, о которой грезилось.
— Добрый вечер, маэстро.
Ион Джеорджеску-Салчия очнулся от воспоминаний и непроизвольно обернулся. Его приветствовала коллега по работе, учительница рисования. Он всегда ею восхищался — молодая, красивая, образованная. Об ее интеллекте он судил по репликам, бросаемым ею в учительской во время обсуждения какого-нибудь фильма или книги. Она выделялась среди других женщин в школе, представлялась Иону Джеорджеску- Салчия загадочной, случайно оказавшейся здесь, на периферии. Джеорджеску-Салчия всегда относился к ней с предельной вежливостью. В основе их отношений лежало взаимное уважение. Духовно роднила их тяга к искусству, но ни о какой близости Ион Джеорджеску-Салчия не помышлял. Они никогда не беседовали с глазу на глаз. Их дискуссии являлись частью общих разговоров в учительской во время коротких перемен.
Учитель приподнял шляпу над головой:
— Мое почтение, барышня Амалия. «Маэстро» — это, конечно, в ироническом смысле?
— В ироническом смысле? О писателе, который публикует рассказы в литературном журнале? Поздравляю тебя. Жаль, что мне не достался журнал. Я слышала, рассказ очень интересный.
— М-да… Он несколько психологического плана, повесть о настоящей любви. Но, учитывая, что ты оказала мне честь, назвав рассказ интересным, могу презентовать тебе экземпляр журнала. Киоскерша оставила мне два, — пояснил он.
Разговаривая, он незаметно оглядел ее. Амалия, как всегда, была одета строго и элегантно. На ней был туалет из легкого шелка — сиреневые листья, рассыпанные по палево-зеленоватому фону. Платье не слишком открытое, а потому и не приковывающее к себе внимание, блуза — с модными лацканами. На шее — нитка бус той же гаммы, что и туалет, подчеркивающая матовость слегка загорелой кожи.
— Я очень люблю читать, — призналась она.
Ион Джеорджеску-Салчия развернул сложенные журналы и один протянул ей. Амалия улыбнулась и, поигрывая еще влажным после прошедшего дождя зонтиком, спросила:
— Просто так, без автографа?
— Автограф на журнале? Я приберегу его для другого случая.
— А именно?
— Когда выйдет роман…
Амалия переложила зонтик из правой руки в левую, взяла журнал и, красиво вскинув подбородок, глядя Иону в глаза, сказала:
— Хочу надеяться, что случится это очень скоро.
— Принимаю пожелание за чистую монету, — ответил он.
У него не хватило храбрости признаться, что к написанию романа он только приступил, что в настоящий момент, кроме названия будущего романа и папки с чистой бумагой, ожидавшей его на письменном столе, у него ничего нет.
— Как он называется? — спросила Амалия.
— Рассказ? Вот он, на третьей странице…
— Прочту его сразу же, как только приду домой.
Она сложила журнал и опустила в большую летнюю сумку сиреневого цвета, в которой виднелись какие-то пакеты.
— Спрашивая о названии, я имела в виду роман. Говорят, писатели сразу отмежевываются от написанного и предпочитают говорить о будущих работах.
— Это правда. Именно сейчас меня мучает дилемма — каким сделать финал романа. Не знаю, как быть…
— Все зависит от названия. Вообще-то название произведения должно быть отражено в финале. По крайней мере, мне так кажется.
— Видимо, ты права, — согласился Джеорджеску-Салчия. — Любопытная мысль. По крупному счету ты права.
— И все же, как он называется?
— Название моего романа ни о чем не говорит — «Следы на песке».
Амалия повела плечами:
— Это замечательно. Оно говорит о многом…
— Нравится?
— Выразительное, печальное и интригующее. Буду с нетерпением ждать, когда смогу прочесть роман.
Он опять вспомнил о чистой бумаге на письменном столе, и ему стало стыдно.
— Придется подождать, — признался он, собрав всю свою волю, как факир, вонзающий иголки в собственные пальцы. — На настоящий момент я написал всего лишь… — Он заколебался, пытаясь преодолеть стыд: — Всего лишь половину. — И, чтобы перевести разговор на другую тему, протянул руку к ее сумке: — Ты идешь домой? Давай сумку, я помогу тебе. Нам же по пути.
— Не беспокойся. Я привыкла, тем более что она — принадлежность туалета хозяйки.
— Ну, тогда я тебя просто провожу, конечно, если ты не боишься общественного мнения.
Амалия отошла чуть-чуть в сторону от него и рассмеялась:
— У общественного мнения есть более важные темы. А если идешь по улице со знаменитостью, тебе скорее завидуют, чем осуждают и злословят…
— Ты льстишь мне или издеваешься, — скромно потупился Джеорджеску-Салчия. — О какой известности можно говорить, если опубликован всего один рассказ. В моем возрасте уже не строят иллюзий.
— Поговорим об этом, когда выйдет в свет роман, — шутливо пригрозила она. — Если ты не зазнаешься и еще будешь узнавать нас, простых смертных…
