перед партизанами выучку собак, заставив их по команде ложиться, вставать, переползать с одного места на другое, исполнять другие приказания. Обе собаки были превосходно выдрессированы и повиновались малейшему знаку вожатых.
Особенно четко «работал» Кура?й — рослый, сильный, добродушного нрава, пес. Он все команды выполнял с поразительной точностью. Зато Динка — некрупная овчарка волчьего окраса, более резвая по темпераменту — превосходила его быстротой.
— Эк, смотри... Как в цирке! — восклицал, глядя на собак, один из старейших по возрасту партизан- белорусс, крепкий, кряжистый старик с длинной седой бородой, к которому в отряде относились с необычайной почтительностью. — А все-таки беспокойство с ними, — говорил он через полчаса, обращаясь к Майбороде. — При нашем таком положении остерегайся всего. Услышит что-нибудь в лесу, зашумит, — ну и пиши пропала твоя голова!
— Та она ж умная, понапрасну брехать не будет... Зачем ей брехать? Пищу ей дадут, от противника оборонят... — растягивая слова, с улыбкой юмористически отвечал Майборода. — Не будет брехать. Вот зробим дело, ще побачишь...
— Животная есть животная, — стоял на своем старик. — Ты ей не разъобъяснишь, чего можно делать!, а чего нельзя...
— А почему не объяснишь? — вмешался в этот разговор сержант Стручков. — Можно и объяснить. Скажем, к примеру, взорвать у немцев дорогу, — она взорвет...
— Шутишь!
— Нисколько...
Никто на первых порах не принимал всерьез этих разговоров, а меж тем именно в этом и заключалась цель прибытия двух бойцов собаководческого подразделения с обученными животными. Собаки должны были сделать то, чего не смогли выполнить партизаны: взорвать железную дорогу, по которой немцы подвозили подкрепления к фронту, помочь уничтожить «полоцкий рукав».
Легко сказать — взорвать... Именно при попытке подобраться с запасом взрывчатки к полотну дороги были тяжело ранены те два партизана, которых пришлось отправить на излечение в госпиталь. Более того, каждая такая попытка грозила серьезными осложнениями всему отряду, так как, напав на след отряда, немцы уже не оставят его в покое. Действовать нужно очень, очень осторожно и только наверняка.
Эту мысль внушал Стручкову и Майбороде командир отряда, отправляя их в разведку. В качестве проводника вызвался идти тот самый старик, который так недоверчиво отнесся к собакам.
Ананий Каллистратович Марайко-Маралевич — так звали седобородого партизана — знал эти леса, как свою хату. В молодости он в течение ряда лет был проводником в отряде лесоустроителей, занимавшихся таксацией[37], потом долгое время служил лесообъездчиком. Он изучил здесь каждую тропинку, ему было знакомо каждое дерево.
Сопровождающими были — низенький, смуглый азербайджанец с длинным именем Гуссейн Оглы Мамед Ага-Хаджаев, или, коротко, Гуссейн, и светловолосый, с курчавой русой бородкой и ясными голубыми глазами, стройный, как тополь, молодой колхозник литовской сельхозартели имени Адама Мицкевича — Альгердас Лауретенас, которого все называли попросту — Алик.
Если веселый, живой, как ртуть, Гуссейн мог говорить без умолку, то из Алика Лауретенаса невозможно было выжать и слова. Про него знали, что мать и отец его погибли от рук гитлеровцев, невесту угнали на каторгу в Германию. Алик отпустил бороду и дал себе обещание не брить ее до тех пор, пока не вернется его Мария или пока случай не поможет ему вызволить из беды советского человека.
Четверо молодых и один старый — такова была группа, которой поручалось произвести подрыв железной дороги в тылу у немцев, — важнейшее задание, связанное с ликвидацией «полоцкого рукава». Выполнения этого задания с нетерпением ждали в штабе фронта.
Они вышли после захода солнца, когда стемнело, и шли всю ночь до рассвета, старик Маралевич — впереди, остальные, гуськом, — за ним. Собаки в разведке не участвовали.
Можно было особенно не остерегаться: ночью в лес фриц не ходит — боится: но едва начало светать, поведение проводника резко изменилось: он прислушивался к каждому шороху, испытующе вглядывался в каждый кустик, и шел совершенно неслышной, легкой походкой, казалась, бы совсем не свойственной его возрасту. Его примеру старались следовать остальные.
Уже совсем посветлело. Розовые полосы протянулись на востоке, лес уже не стоял сплошной темной массой, а разделился на отдельные группы кустов, деревьев.
Впереди обозначился просвет. Маралевич опустился на колени и, махнув рукой, предлагая и другим поступить так же, пополз сначала на четвереньках, затем — все больше прижимаясь к земле.
Место было сырое, низменное, и пока они добрались до кромки леса, все вымокли до нитки. Руки, ноги были в жидкой, липкой грязи и болотной тине, облеплены травой и пожелтевшими листьями. Но именно здесь и можно было надеяться с наибольшими шансами на успех подобраться незамеченными к объекту их разведки.
Вот и конец леса... Они залегли; дальше начиналось вырубленное пространство. Там и сям поблескивали оконца воды, пахло болотной гнилью. Вместо леса — частокол высоких пней, лежавшие в беспорядке стволы берез и ольх, медленно засасываемые трясиной; настоящий лесной завал, какой устраивался в старину на путях движения неприятеля. А за ним — дорога: ровная аккуратная насыпь, тускло поблескивали две нитки рельс, будто клавиши — шпалы, а по ним, словно заведенный манекен, методично размеренно шагал часовой в глубокой, как ведро, каске, с ружьем наперевес. Пятьдесят шагов в одну сторону, пятьдесят — в другую. Встретился с соседним часовым, повернулся — разошлись; встретился с другим, в противоположном конце своего участка, опять поворот кругом — опять разошлись. И так — без перерыва.
— Н-да... — шопотом протянул Стручков, слегка прищуренными, зоркими, как у рыси, глазами провожая каждый шаг часового. — Стерегут, гады, крепко. Чуют беду...
Теперь все руководство разведкой переходило в его руки. Старик Маралевич сделал свое — довел; с этого момента Стручков и Майборода должны были сами наметить для себя план будущих действий с учетом особенностей того оружия, которое собирались пустить в ход. Дело партизан — помогать им.
Издали донеслось пыхтение паровоза — шел поезд. Разведчики дождались его. Это был товарный состав — два десятка наглухо закрытых вагонов, с часовыми на тормозных площадках, — вероятно, боеприпасы. Стручков засек время по часам и постарался определить скорость движения поезда. Для успеха будущей операции это имело немаловажное значение.
Поезд скрылся за поворотом, а они еще долго прислушивались к его, постепенно затихавшему, шуму.
— Пошли? — тронул Стручкова за плечо старый партизан. Долго оставаться здесь было небезопасно. Сержант, соглашаясь, кивнул головой. Он уже успел изучить местность, запомнил ее, как способны запоминать только разведчики и топографы.
Тем же порядком — сначала на животе, потом на четвереньках, и наконец, поднявшись в полный рост, — разведчики выбрались из опасного места и двинулись в обратный путь. Шли, не останавливаясь, торопясь уйти дальше. Стручков был молчалив: мысленно он набрасывал план предстоящей операции.
Но прошло около недели прежде, чем они смогли отправиться на выполнение боевого задания. Командир отряда ждал агентурных данных: с ближней узловой станции должны были сообщить, когда пойдет большегрузный воинский эшелон немцев. Бить, так уж бить, чтоб было чувствительнее!
Наконец, однажды под вечер в лагерь прискакал на взмыленной лошади паренек из села и, спрыгнув наземь, бегом направился к командирской землянке; через несколько минут туда позвали Стручкова и старика Маралевича, а еще через четверть часа маленький отряд — снова впятером, как и в первый раз, — был уже на марше. Теперь с ними были и собаки.
Снова Ананий Каллистратович вел товарищей только одному ему известными тропами. На большак не выходили. Всяких случайных встреч, с кем бы то ни было, тщательно избегали.
И вот, опять на рассвете, они — на заветном месте. На собаках — петельные намордники[38]; чтобы не залаяли часом, зачуяв чужого. В пути грузом их не обременяли, чтобы больше было силы для рывка, когда даст команду вожатый; теперь же — надели на спины небольшие вьючки. В вьючках — взрывчатка, в количестве достаточном, чтобы не только подорвать полотно дороги, но поднять на воздух паровоз и вообще призвести серьезное разрушение.