повалился вновь.
— Оставь меня... беги... — прохрипел он Гуссейну.
— Как оставь! Зачем оставь! Кто я тебе: не друг? не товарищ? не советский партизан? Ай-яй-яй, не знал, что ты так плохо думаешь обо мне! Чтобы я бросил своего брата?! Как можешь так говорить?! Давай, давай, дорогой, мы еще повоюем!..
Гуссейн сыпал словами, а сам не терял даром время. Он взвалил сержанта себе на спину и побежал, сгибаясь под тяжестью, ноши, став от этого еще более приземистым.
— Ай, какой тяжелый! Я думал, ты легче! Что ты кушаешь? Наверное, мясо много кушаешь? Потому и кости тяжелые... Да ничего! ничего! Лежи, дорогой, лежи, пожалуйста! Не беспокойся! Не смотри, что Гуссейн мал, у Гуссейна силы хватит!
Дыхание Гуссейна сделалось резким и прерывистым, лицо и шея побагровели, но он не умолкал, подбадривая тем самым и себя и товарища.
Так, не снимая ноши, он добежал до реки и погрузился в воду. Почти до середины ее он шел, но дальше начиналась глубина. Гуссейн поплыл. Он был хорошим пловцом (недаром вырос на Каспии) , но тяжелый сержант давил, тянул его на дно.
Хорошо, что прохлада воды вернула раненому силы, он отделился от своего спасителя и тоже поплыл, загребая саженками.
До берега оставалось метров десять, не больше, когда позади из леса высыпали гитлеровцы. Стрельба сразу сделалась частой и более прицельной. Пули барабанили по воде спереди, сзади, по бокам голов плывущих. Будто падал свинцовый дождь. Гуссейн вскрикнул и погрузился с головой, вода вокруг него окрасилась кровью. Теперь настал черед Стручкова спасать его. Сержант удержал тонущего, схватив его за ворот гимнастерки, затем, поднырнув, положил его на себя. Но у него не хватало силы, чтобы плыть и поддерживать того на поверхности. Динка беспокойно кружилась около них на воде. Стручков ухватился за хвост собаки; она сразу направилась к берегу. Она тянула, как буксир; свободной рукой Стручков греб, а Гуссейн лежал у него на спине, крепко охватив руками мускулистую шею сержанта.
Вот и берег. Донесся возглас:
— Эк, беда... Попало обоим!
Из прибрежных кустов выбежал Алик Лауретенас и, схватив Гуссейна в охапку, как котенка, потащил в укрытие. Ананий Каллистратович помог выйти из воды хромающему Стручкову.
Мешкать нельзя: надо было уходить. Алик вскинул Гуссейна на свою широкую спину. Этот юноша был истинным Геркулесом[39], и он легко понес сухого, жилистого Гуссейна. Стручков шел сам, припадая на раненую ногу и опираясь на плечо старика Маралевича.
Гуссейн, перевесившись и покачиваясь в такт шагам юноши-богатыря, бормотал в полузыбытьи:
— Вези, ишак, вези, дорогой! Спасай друга, бороду сбреешь!.. Вези, кунак будешь, брат мой...
Стручков, морщась от боли, старался не отставать от широкого шага юноши. Ананий Каллистратович подбодрял его:
— Держись, сынок! Да ты опирайся на меня покрепче, сдюжу...
Динка бежала впереди, узнавая старые следы. Выстрелы становились глуше, отдаленнее.
Наш рассказ будет неполным, если мы не скажем о результатах диверсии.
При взрыве моста и крушении поезда погибло около тысячи гитлеровцев. Дорога надолго вышла из строя, движение по ней было парализовано. Вскоре был ликвидирован и весь «полоцкий рукав».
ВСТРЕЧА НА ПАРАДЕ ПОБЕДЫ
Эта встреча произошла в тот яркий июньский день, когда на Красной площади в столице великого Советского Союза происходил парад Победы.
Солнце сияло над Москвой, блистали рубиновые звезды на башнях. Под звуки оркестров, под ликующие крики народа, стройными рядами проходили мимо Ленинского мавзолея войска, приветствуя руководителей Коммунистической партии и советского правительства, находившихся на трибуне.
Все в этот день горело радостью победы, счастьем жизни, мира, восторжествовавшими над ужасами войны. Какой-то особенно нарядной, праздничной выглядела в этот день Москва. Праздничный вид был у всех людей. Гордость за свою страну, за свой народ светилась у всех в глазах, была написана на лицах.
Наивысшим моментом торжества явился тот, когда затянутые в полную парадную форму советские солдаты стали бросать к подножью мавзолея фашистские знамена разгромленных гитлеровских армий. Перед этим их пронесли по площади, волоча по камням; и вот с глухим стуком они бесславно падали одно на другое, а над ними гордо проплывали, в головах колонны, алые советские стяги.
Сколько жертв было принесено, чтобы наступил этот день. Сколько испытаний осталось позади. Наконец, он пришел, этот сияющий день Победы. Никогда черным силам фашизма и войны не сломить жизнеутверждающую мощь советской страны; всякий, кто посмеет посягнуть на мир и труд народа, строящего свободную, счастливую жизнь, жизнь в коммунизме, сам падет, сраженный насмерть.
Такие чувства волновали каждого, кто находился в эти часы на Красной площади; об этом думал каждый советский патриот. Эти чувства и мысли отражались и на лице моложавого, но уже седого полковника, стоявшего на краю одной из трибун для гостей. Два ряда боевых орденов и медалей украшали его грудь. Он держал на руках мальчика и высоко поднимал его, чтобы тот лучше мог разглядеть проходящие войска.
Мерно промаршировала пехота, в стальных касках, с винтовками наперевес; прошли автоматчики; чуть раскачиваясь, в бескозырках с развевающимися ленточками, прошагали моряки-краснофлотцы, все как на подбор, молодец к молодцу; на легких тачанках, под цоканье копыт, пронеслись пулеметчики; кони, выгнув дугой шеи, мотали головами, гривы летели по ветру. Впереди еще было долгое прохождение танков, артиллерии, моторизованной пехоты...
И тут седой полковник заволновался. Он и до этого едва удерживался да месте от возбуждения. Но тут его глаза расширились, он, не отрываясь, смотрел в дальний конец площади, откуда двумя потоками вливались войска. Там показалась новая колонна: она приближалась. Это были бойцы-пехотинцы; у каждого за спиной была винтовка, а слева у ноги бежала собака. Сотни собак со своими вожатыми вышли на площадь.
Это были верные помощники бойцов, и они тоже вышли в этот день на парад Победы.
Скромные, незаметные, семенили они рядом со своими проводниками, не глядя по сторонам, помня лишь о команде «рядом!», о которой напоминали им легкие подергивания поводков. Под рукоплескания зрителей они прошли мимо трибун и уже удалялись, а седой полковник, забыв на минуту даже о мальчике, которого держал на руках, все еще смотрел им вслед.
— Это она! Клянусь, это она! Я узнал бы ее из тысячи!
— Кто, папа? — спросил мальчик.
— Собака. Заметил, которая бежала с краю, недалеко от нас? Такая рыженькая, мохнатая, хвост крючком...
Нет, конечно, мальчик ничего не заметил. Для него все собаки были одинаковы, и он в равной мере радовался появлению их всех. Полковник же не мог успокоиться.
— Конечно, это она! — продолжал он говорить сам с собой. У той было одно ухо испорчено, это я отлично помню. И у этой тоже одно ухо не стоит...
— А кто она? — спросил сынишка, продолжая следить за площадью.
— Разве ты забыл? Я же рассказывал тебе...
— Это которая... — Мальчик сразу заинтересовался. Он уже не смотрел на площадь, а уставился своими живыми смышлеными глазками на отца. — Я все помню, папа. Так это она?!
