только тут я увидел, что это совсем не хищник...
Рыженькая ласковая собачка стояла около меня: ласковая — потому, что она лизала мое лицо. Мне бросилось в глаза, что одно ухо у нее стояло торчком, как у всех лаек, а другое было сморщенное и ссохшееся, точно его сжали в каких-то тисках.
— Откуда ты взялась? — сказал я ей. Я решил, что она потерялась и ищет хозяина.
В ответ на мои слова она повиляла хвостом, повернулась ко мне боком, и тут я понял, что ошибся. На спине у нее была надета небольшая сумка с красным крестом, а под шеей болтался какой-то кожаный предмет, вроде палочки.
«Отстала от своих» — пронеслось у меня в голове. Я все еще не понимал истинного значения ее появления.
— Что же мы с тобой будем делать, а, Жучка, или как там тебя зовут?
Мне было приятно говорить с ней, хотя она и не понимала меня. Все-таки кто-то живой около тебя.
Между тем собака легла около меня. Ощупав ее сумку, я обнаружил в ней фляжку. Вытащив ее, приложил ко рту и — закашлялся. В фляжке был спирт. Он опалил мне рот и гортань, как огнем, однако, сделав несколько глотков, я сразу почувствовал, что жизнь возвращается ко мне.[40]
Собака, казалось, только того и ждала, чтобы я попользовался ее ношей. Вскочив, она подхватила в зубы болтавшийся у нее под шеей предмет и со всех ног бросилась прочь.
— Куда? — закричал я настолько громко, насколько мог, но она даже не обернулась на мой крик.
Я вновь остался один. Теперь мне стало еще более тоскливо и одиноко, чем было до ее появления.
Спирт согрел меня, но ненадолго. Вскоре я почувствовал, что опять замерзаю. Мысли мои все время возвращались к собаке. Почему-то мне думалось, что она еще вернется.
Сознание снова стало мутиться. Начинало темнеть. По низине медленно полз туман. Собака не возвращалась...
Но что это мелькнуло у леса? Последним проблеском сознания я уловил две тени, — два человека бежали с носилками в руках. Впереди них, нюхая землю, прыгала на длинной привязи собака.
«Санитары...» — подумал я.
Все дальнейшее не сохранилось в памяти. Очнулся уже в госпитале, в глубоком тылу. Пришел в себя и сразу вспомнил своего четвероногого спасителя — рыжую шустренькую лаечку. Вспомнил и захотел ее видеть. Где она? Жива ли? Наверное, ушла с войсками дальше, спасать других тяжело раненых...
Я помнил о ней всю войну. Каждый раз, когда мне приходилось видеть собаку, в памяти обязательно вставал этот скромный труженик войны, помогающий опасению жизней наших раненых героев.
И вот сегодня, совершенно неожиданно, я встретил ее на параде Победы...
Полковник умолк, ласково глядя на Думку. Молчали и остальные. Думка, которой наскучило сидеть, легла у ног вожатого и свернулась клубочком, уткнув нос в пушистый хвост. Сержант, сидя на стуле и слегка склонившись к собаке, перебирал пальцами у нее за ушами.
Молчание нарушил Славик.
— А для чего она брала палочку в рот? — спросил он.
— Чтобы показать санитарам, что она нашла раненого, — ответил майор.
— И она привела их к папе?
— И она их привела. На ее счету сто сорок спасенных жизней. Дважды ранена, потеряла ухо на фронте...
— Мы тогда не одного товарища гвардии полковника подобрали, — скромно заметил сержант. Он пошевелился; Золотая звезда сверкнула на его груди.
Полковник бросил на него взгляд, который говорил о многом, но ничего не сказал, продолжая задумчиво молчать и все с тем же выражением смотреть на Думку. Но видел он уже не ее и не тот черный лес, где лежал осенью сорок первого года среди холодного вечернего тумана и испарений болотной гнили, а Берлин, поверженный и капитулирующий гитлеровский Берлин, куда он недавно входил со своим полком, входил как победитель...
МСТИТЕЛЬ
1
Известно, что когда соберутся несколько любителей собак, разговоров не оберешься. А нас было четверо, и все закоренелые «собачники»: мой старый товарищ, Сергей Александрович, много лет руководивший клубом служебного собаководства, полковник в отставке — один из старейших членов нашего клуба, недавно вернувшийся из советской оккупационной зоны в Германии, еще один любитель, бухгалтер по профессии, и я.
Поговорить у нас было о чем. Все мы хорошо знали друг друга, но не встречались давно, так как прошедшая война разметала людей, и только вот теперь, когда, наконец, буря пронеслась и страна снова вернулась к мирной жизни, мы собрались, чтобы отвести душу в дружеской беседе.
Сергей Александрович был все таким же, каким я знавал его когда-то: оживленным, смуглолицым, с громким голосом, силе которого мы не раз дивились, когда он раздавал призы на ринге, с прежней юношеской подвижностью и ловкостью в худощавой подтянутой фигуре; лишь пробивающаяся седина в черных полосах напоминала о том, что мы стали значительно старше. На правой половине груди его была нашита золотая полоска, свидетельствующая о перенесенном тяжелом ранении, — память о Сталинграде; на левой — приколоты орден боевого Красного Знамени и ряд медалей, в том числе за оборону Москвы, за взятие Будапешта и Вены. На груди же полковника было столько орденских ленточек, что от них рябило в глазах.
Сугубо штатский человек, как и я, никогда не служивший в армии, четвертый участник нашей встречи, бухгалтер, в присутствии людей военных, бывалых всегда держался в тени; однако он был близок к армии хотя бы уже по одному тому, что, как активист клуба, в военные годы вырастил и сдал для Советской Армии несколько молодых собак. О том, что он был связан с нею более тесными узами, нам суждено было узнать лишь в этот вечер.
Я очень хорошо помню, как, благообразный и серьезный, в своем неизменном теплом бобриковом пальто, с остриженной ежиком седой головой, накрытой поношенной черной шляпой, приходил он в клуб, ведя очередную собаку на добротном ременном поводке. Там уже знали о цели его посещения. Он вручал собаку, расписывался аккуратным каллиграфическим почерком в толстей канцелярской книге, в которой регистрировался «приход» и «расход» собак, подтверждая своей подписью, что он добровольно и безвозмездно передает собаку государству, затем, держа шляпу в руке, сдержанно выслушивал приносимую ему благодарность и, потрепав в последний раз жалобно повизгивающую питомицу, постукивая тростью, уходил.
Таких добровольных поставщиков в те годы насчитывались сотни, но бухгалтер выделялся даже среди многих других. Казалось, он видел в этом какой-то свой особый, известный только ему, смысл...
В клубе он слыл чудаком. Говорили, что перед войной он пережил какую-то тяжелую семейную драму, после чего сделался замкнутым, ушел в себя. Не слишком разговорчивый и сдержанный, он оставался верен себе и в этот вечер: больше слушал, ограничиваясь только отрывочными, всегда сказанными к месту,
