графика Сашу Бутусова и молодого поэта Валеру Шамшурина с его милой супругой Тамарой.
Были еще почти клубные точки-тусовки: в комнате за сценой политеха у Бориса Абрамовича, «папы ТЭМПа», гужевались Шубин, Карпей, Адясов, Перфильев, Дубиновский; на телевидении – Гончарова и Шабарова, Близнецов и Красиков, Мараш и Цирульников; в «Ленинской смене» – Сережа Карасев и Валя Калинина, два Федорова и Рабков. И в любой из этих точек Юрий Адрианов был желанным и естественным гостем.
Среди круглосуточной нескончаемой богемной тусовки Адрианов, что удивительно, не был завсегдатаем и гостем ежедневным. Я сразу же понял, почему, – он был звездой. Уже тогда! ему претила безликость богемы. Он мог там появляться, и появлялся, но только чтобы сверкнуть. Хотя звездности своей талантливой натуры Юра еще не осознавал. Через несколько лет случилось то замечательное партсобрание, на котором Юра одному из членов писательской организации, читавшему ему нравоучительные нотации за непотребное поведение, высказал: «Это вы в армии были майором и делали замечания молоденьким лейтенантам, а среди литераторов я – полковник, а вы – всего лишь сержант!» В тот день все поняли: Адрианов осознал свою звездность.
По не объяснимой для меня до сих пор причине, заметив друг друга в каком-нибудь публичном месте, мы уходили с Юрой гулять по городу, чтобы часами о чем-то трепаться, о чем-нибудь совсем несущественном. Он показывал мне дом, в котором родился Мариенгоф; балкон-веранду, где жил Велимир Хлебников, гостя у Федора Богородского (на этом месте потом построили универсам «Нижегородский»); окна кабинета краеведа-писателя Гациского, выходящие на Решетниковскую улицу.
Не знаю, что находил интересного Юра в моих юношеских сентенциях и фантазиях, но я до сих пор помню, будто раскрашенные картинки, его рассказы о том, как он забыл где-то пальто, купленное в Англии, а милиция нашла пропажу; о том, как он с Андреем Вознесенским ездил в Венгрию, как ходил в гости к Михаилу Светлову с бутылкой «плохой» водки, как играл в футбол у Шолохова в Вешенской и Юра Гагарин стоял в воротах, а он с Валерием Ганичевым работали в нападении. Какие нежные письма писал ему старик Всеволод Рождественский.
Все эти его рассказы, малозначительные и малохудожественные, накладывались на видеоряд родных и любимых старых нижегородских улиц и превращали меня, диссидента и космополита разлива 1968 года, в августе которого мы прозрели, осознав свежесть «Двух тысяч слов», в квасного провинциального патриота, стоящего в вечной лояльной оппозиции ко всему, чему только можно.
У нас с Юрой был разный жизненный опыт, разное образование, разное семейное положение, разные позиции, но что нас объединяло с ним в те годы, так это то, что мы любили выпить; но ведь почти все те, кого я перечислил выше, тоже любили выпить (в те годы).
Зима 1976 года выдалась холодная. К тому же я совершил опрометчивый поступок, когда променял поэту Уварову свою замечательную шубу из драпа «кастор», подбитую двенадцатью лисами. Купил я ее осенью в комиссионке за 60 рублей и променял, чудак, Юрке Уварову на задрипанное японское пальтишко на «рыбьем меху» – «попонтиться» вздумалось. Гулять в нем по улицам было холодно, и мы с Юрой Адриановым часто сидели на кухне в доме на Звездинке, где я жил с женой и ребенком. Иногда он приходил к нам, когда меня еще не было, и дожидался. Интересная деталь –
В один злополучный вечер, оставивший, возможно, отпечаток на всю дальнейшую жизнь, я пришел поздно. Адрианыч уже спал, сидя за столом, бросив свою шевелюристую голову на руки и честно оставив мне в бутылке «Перцовки» ровно стакан. Решив не беспокоить его, я пошел спать.
Ночью меня разбудил настырный входной звонок. Оглушенный и очумелый, я вскочил, открыл дверь – передо мной стоял Юра: «Старик, помоги, я заблудился у вас во дворе. Выведи меня через проходной двор на улицу». Все попытки уговорить его остаться переночевать были безрезультатными – он уперся, как баран: «Хочу домой».
Я, как был, в трусах, надел на босу ногу валенки, а на голое тело полушубок, и мы вдвоем, выйдя во двор, направились по узенькой тропке, поднимающейся между гаражами к ряду дровяников-сараев, от которых нужно спуститься в соседний двор, а оттуда был выход на улицу. Эту-то тропку и не смог найти мой гость той ночью. Пробираясь между гаражами, я услышал, как он закряхтел сзади, а обернувшись, увидел, что Юра как-то неудобно лежит и что-то бормочет, даже не пытаясь подняться. Я бросился ему помогать, но с удивлением разглядел – нога его вывернута в обратную сторону.
Слава Богу, ближайший телефон-автомат работал. Довольно быстро подъехала «скорая». Чудо, что в приемном покое больницы дежурил в ту ночь Юрин хороший друг Свет Королев, сын великого хирурга. Не знаю, зачем я поехал с Юрой в больницу в три часа ночи, пьяный, в валенках и полушубке на голое тело. Глядя на нас обоих и прижимая палец к губам, Святослав предупредил меня: «Не вздумай кому рассказать, что он был пьяный или с тобой. Машину „скорой“, до дома тебя довезти, я сейчас вызову».
Ранней весной Юру выписали из больницы домой, под строгим маминым контролем его навещали друзья. Разумеется, заходил и я, читал ему свои первые стихотворные опусы, он снисходительно слушал и никогда деликатно не критиковал, но дарил мне сборники своих стихов с обязательными замечательными посвящениями. На одном из титульных листов Юра аккуратно вывел четверостишье, достойное многократного повторения:
Однажды хозяин сделал мне царский подарок – книгу с двумя экслибрисами. Экслибрис – это такой атрибут книжной культуры, благодаря которому томик становится сокровищем частного собрания, а еще это как бы его охранная грамота. Часто экслибрис отражает вкус библиофила. Один экслибрис на подаренной мне книге был хорошо известен книголюбам города – «Ex libris Ю. Адрианова» с контуром башни Нижегородского кремля, второй – дореволюционный: «Василий Васильевич Адрианов». Это дед Юры, он преподавал математику в гимназии и в кадетском корпусе Нижнего Новгорода. Книга – «Геометрия, словенски землемерие…» 1708 года.
Жанр учебника – один из древнейших книжных жанров. Учебники печатали на толстой, твердой, как кожа, бумаге, а края листов для прочности пропитывали маслом. «Геометрия» – первая книга, напечатанная в России гражданским шрифтом. «Арифметика» Леонтия Магницкого, хотя и отпечатана на три года раньше, но литеры в ней древние, церковно-славянские, правда, цифры уже новые – арабские. В 1708 году Петр I ввел новый гражданский шрифт. Книга «Геометрия» была напечатана голландцами, специально вызванными для типографского дела из Амстердама в Москву; они привезли с собой три азбуки новоизобретенных русских литер. Ведать же и править иноземческое дело было возложено на Федора Поликарпова.
Вы только вдумайтесь: если признать за очевидное, что в основе национальной культуры лежит язык, то современная русская культура началась с этой книги. Следуя Тредиаковскому, большая часть наших исследователей считала за первую книгу, напечатанную гражданским шрифтом, «Приклады, как пишутся комплементы». Но уже в «Библиотеке Для Чтения» за 1834 год указано, что таковою должно считать «Геометрию». В Императорской Публичной библиотеке, в отделе петровских книг, она стоит первой.
Знаменитый исследователь славянских и русских книг петровской эпохи Пекарский указывал на четыре известных в 1862 году экземпляра «Геометрии», один из которых находился в Эрмитаже, да и тот был дефектным – без нескольких страниц.
Вот сейчас я держу в руках уникальный экземпляр русской книги, и на ум приходит старый анекдот о советском скрипаче, возвращавшемся с международного конкурса и объяснявшем сопровождавшему его лицу, что играть на скрипке Страдивари – это «все равно, что для тебя пострелять из револьвера Дзержинского».
Эта книга для русской культуры – и скрипка Страдивари, и револьвер Дзержинского, и весь Пушкин, и… мой Адрианов.
