Кюбе. Вот вам и милосердие Господне.
— Минуточку… — продолжил я, — я припоминаю, что случилось с теми восемью тысячами евреев. Шесть тысяч отправили в Зобибор. А две тысячи уничтожили в Малом Тростинце.
— С тех пор мы все жили счастливо, — заключил отец Готовина и рассмеялся. — Для человека, который занимался только карательными отрядами НКВД, вы очень хорошо осведомлены, герр Гюнтер, обо всем, что происходило в Минске. Знаете, что я думаю? Что вы просто скромничаете. Последние пять лет вам приходилось прятать, так сказать, лампу под корзиной. В точности как говорится в главе одиннадцатой от Луки, стихи с тридцать третьего по тридцать шестой.
— Так вы читали Библию! — наигранно удивился я.
— Конечно. И теперь готов сыграть роль доброго самаритянина — помочь вам деньгами, новым паспортом, оружием, если вам требуется. Помогу и с визой, при условии, если вы собрались в Аргентину. Там обосновалось большинство наших друзей.
— Как я вам уже говорил, отец, — перебил я, — новая жизнь мне не нужна.
— Тогда чего же вы хотите, герр Гюнтер?
Я ощутил, как он напрягся.
— Скажу. Сейчас я частный детектив. У меня имеется клиентка, которая разыскивает мужа. Эсэсовца. Ей давно пора бы получить открытку от него из Буэнос-Айреса, но она уже три с половиной года не имеет от мужа вестей. Вот она и наняла меня выяснить, что с ним случилось. Последний раз она видела его в Эбенси под Зальцбургом в марте тысяча девятьсот сорок шестого года. Он был уже в «Паутине». Жил в тайном убежище в ожидании новых документов и билетов. Портить ему жизнь она не хочет. Единственное, чего она добивается, узнать, жив он или мертв. Если умер, то она сможет снова выйти замуж. Но если жив, ей нельзя. Понимаете, отец, проблема в том, что она, как и вы, католичка. Истинно верующая католичка.
— Какая трогательная история, — обронил священник.
— Мне понравилась.
— Не говорите, сам догадаюсь. — Смех неузнаваемо преобразил его. Совсем другой человек, несколько выведенный из душевного равновесия. — Вы тот самый человек, за которого она желает выйти замуж!
Я пережидал его смех. Возможно, у меня просто был шок. Не каждый день встречаешь священника, который, растягивая губы, гримасничает, будто бывший немецкий — а теперь уже голливудский — актер Питер Лорре в роли сумасшедшего доктора.
— Нет, отец, все именно так, как я вам рассказал. В этом отношении я похож на священника. Люди приходят ко мне со своими проблемами, а я пытаюсь помочь им. Разница одна — помощи от парня с главного алтаря я не получаю.
— У вашей клиентки есть имя?
— Бритта Варцок. А имя ее мужа — Фридрих Варцок. — И я рассказал ему все, что знал про Варцока.
— Да, этот Варцок мне по душе, — заявил отец Готовина. — Но три года и ни единого слова? Вероятнее всего, он уже мертв.
— Если по-честному, не думаю, что она добивается хороших новостей.
— Так почему бы не сказать ей то, что она желает услышать?
— Это было бы неэтично, отец.
— Требуется немалая смелость, чтобы прийти ко мне с такого рода просьбой, — тихо произнес Готовина. — Я ценю такое качество в человеке. «Товарищество» легко, скажем так, настораживается. Да и дело Красных Курток не добавляет спокойствия, не говоря уже о перспективе новых казней. Война уже четыре года назад закончилась, а янки все еще рвутся вешать людей, как какой-нибудь болван шериф в дешевом вестерне.
— Да, я могу понять, почему иные из моих «старых товарищей» могут разнервничаться, — согласился я. — Ничто не сравнится с виселицей, если хочешь выработать в человеке такое полезное качество, как осторожность.
— Посмотрю, может, и удастся кое-что разузнать, — задумчиво проговорил он. — Давайте встретимся в Галерее искусств рядом с Красным Крестом послезавтра в три. Если задержусь, ну… развлеките себя осмотром экспозиции.
Мимо исповедальни потянулись прихожане. Отец Готовина, отодвинув занавеску, вышел, смешавшись с верующими. Выждав с минуту, я последовал за ним, крестясь, единственно из желания не обращать на себя внимания. Хотя осенять себя крестом, на мой взгляд, так же нелепо, как раскачиваться перед стеной, падать ниц лицом к городу на Среднем Востоке или выбрасывать вверх перед собой руку с криком «Хайль!». Все эти действия не несут в себе ни малейшего смысла, только создают множество неудобств для ближнего. Если история чему и научила меня, так тому, что истово верить во что бы то ни было — крайне опасно. Особенно в Германии. Беда наша в том, что мы слишком всерьез воспринимаем веру.
14
Прошло два дня. На город наступал теплый погодный фронт: метеоролог на «Радио Мюнхен» предсказывал, что вот-вот подует фён — ветер, сильно заряженный статическим электричеством из-за того, что он пронесся над Альпами, прежде чем добраться до нас. Я гулял по Мюнхену, и порывистый ветер сушил мне лицо, вызывал слезы на глазах. А может, глаза у меня слезились, оттого что я чересчур рьяно прикладывался к бутылке.
Серьезнее всех конечно же восприняли фён американцы, они не выпускали детей из дома, чтобы не подвергать их опасности, как будто ветер нес нечто куда более страшное, чем с десяток положительно заряженных ионов. А может, им было известно что-то, неведомое остальным? Теперь, когда Иваны в прошлом месяце взорвали свою атомную бомбу, возможно все, что угодно. Ну, как бы там ни было, фён сослужил весьма полезную службу. На фён мюнхенцы взваливали вину за все. Они беспрерывно брюзжали из-за ветра. Одни жаловались, будто из-за фена у них усилилась астма, другие приписывали ему обострение ревматизма, а многие заявляли, что из-за ветра их мучают постоянные головные боли. Если у молока появлялся странный привкус, а пиво наливалось без пены — это все фён. В моем квартале, в Швабинге, женщина с нижнего этажа жаловалась, что из-за этого ветра у нее в приемнике сплошной треск. А в трамвае я даже услышал, как мужчина заявил, что ввязался в драку из-за фена. Ладно, хоть какое-то разнообразие, а то прежде все валили на евреев. Но что из-за фена люди вспыхивали как спички и раздражались чаще обычного — это точно. А может, так и начался у нас нацизм. Из-за фена. Правительство всегда кидаются свергать люди нервные и раздраженные — иначе не бывает.
В такой сухой и ветреный день я отправился на Вагмюллер-штрассе и встал у Галереи искусств рядом с офисом Красного Креста. Пришел я раньше назначенного времени. Я, как правило, прихожу на встречу заранее. Если точность имеет отношение к королям, то я из тех, кому нравится являться загодя, чтобы проверить, не спрятана ли мина под ковром.
Галерея называлась «Оскар и Шайн». В районе обосновалось большинство торговцев произведениями искусства. Они покупают и продают мюнхенских модернистов — сецессионистов и постимпрессионистов. Я знаю, потому что как-то прочитал об этом в витрине галереи на Бриннер-штрассе. Но эта галерея несколько отличалась от остальных. Особенно внутри. Интерьер ее был выдержан в авангардном стиле «Баухауз», который очень не одобряли нацисты. Смотрелись футуристически не только открытая лестница и свободно стоящие стены, но и картины, которые производили ошеломляющее впечатление своей яркостью и бессмысленностью.
Я знаю, что мне нравится. И большая часть того, что мне нравится, не настоящее искусство: картины, где понятно, что изображено, и всякие безделушки. Когда-то у меня была фарфоровая фигурка дамы с банджо — так, поделка, барахло. Стояла она на каминной полке рядом с фотографией Гата, и это было мое пристанище в стране филистимлян. А если мне хотелось наблюдать движущуюся красоту, то я шел и любовался Морин О'Салливан в фильме про Тарзана.
Пока я слонялся по галерее, за мной неотступно следили глаза девушки в дорогом черном шерстяном
