Достаточно сообразительная, она поняла, что, возможно, я скрываюсь от полиции, и у нее хватало ума не приставать с расспросами о причине.
По пути на работу в обувной магазин на Картнер-штрассе она показала мне парикмахерскую, где я мог побриться, — все мои вещи остались в отеле. Сумку я все-таки прихватил с собой. Лили мне, конечно, нравилась, но я не настолько доверял ей, чтобы оставлять у нее двадцать пять тысяч австрийских шиллингов — могла и украсть. Я побрился и постригся, купил в магазине рубашку, белье, носки и дорогие башмаки. Мне важно было выглядеть респектабельным. Я направлялся в русскую комендатуру, где раньше находилось Управление образования, с целью заглянуть в их досье на разыскиваемых военных преступников. Человеку, который служил в СС, сбежал по дороге в русский лагерь военнопленных и убил русского солдата, не говоря уже о двух с лишним десятках энкавэдэшников, рисоваться в русской комендатуре — риск, и немалый. Но этот риск, как я счел, все-таки меньше, чем обращаться с расспросами в Главное управление Международной полиции. Вдобавок я довольно бегло говорил по-русски, знал имя важного полковника МВД и все еще имел при себе визитку инспектора Штрауса. И если все это не поможет, что ж, попробую сунуть взятку. Судя по моему опыту, все русские в Вене, да и в Берлине тоже, деньги брали охотно.
Во Дворце правосудия на Шмерлинг-штрассе в Восьмом округе находилось и Объединенное командование союзников в Вене и управление Международной полиции. Флаги всех четырех стран развевались на этом внушительном здании, на самом верху — флаг страны, которая в данный момент осуществляла полицейский контроль в городе; сейчас — французский. Напротив Дворца правосудия помещалась русская комендатура, легко опознаваемая по портретам Дяди Иосифа и громадной подсвеченной красной звезде, от которой снег перед зданием казался розоватым и мокрым. Войдя в величественный вестибюль, я спросил у одного из охранников, в каком кабинете занимаются расследованием военных преступлений. Удивленный, что с ним заговорили по-русски, да еще так вежливо, он направил меня в комнату на верхнем этаже, и с замирающим сердцем я начал подниматься по каменным ступеням.
Как и все общественные здания в Вене, Управление образования было построено во времена, когда император Франц-Иосиф правил империей в шестьсот семьдесят тысяч квадратных километров, в которой проживало больше пятидесяти миллионов населения. В 1949 году в Австрии было чуть больше шести миллионов. Самая великая европейская империя давно сгинула, но вы бы о том ни за что не догадались, поднимаясь по лестнице этого монументального здания. Наверху стоял деревянный указатель с грубо намалеванными на кириллице названиями отделов. Сверяясь с ним, я завернул в другое крыло, где и обнаружил кабинет, который разыскивал. Табличка на маленькой деревянной подставке рядом с дверью была на немецком: «Советская комиссия по военным преступлениям, Австрия. Расследование и рассмотрение преступлений фашистских оккупантов и их пособников, участвовавших в чудовищных зверствах германского правительства». В общем, излагалось все доходчиво.
Постучавшись, я вошел в небольшую приемную. Через стеклянную перегородку виднелась просторная комната с несколькими свободно стоящими книжными шкафами и десятком бюро. На стене висел большой портрет Сталина, рядом портрет поменьше, пухлого человека в очках, возможно, Берии, главы советской тайной полиции, рядом — обтрепанный советский флаг. По другой стене тянулся монтаж: фотографии Гитлера, нацистский митинг в Нюрнберге, снимки освобожденных концлагерей, груды мертвых тел, Нюрнбергский процесс и несколько осужденных военных преступников, стоящих на люке виселицы, — доходчиво и поучительно.
В приемной тощая, сурового вида женщина в военной форме подняла глаза от машинки и приготовилась обращаться со мной, как с фашистским оккупантом, каковым я конечно же и являлся. Грустные запавшие глаза, заметно искривленный нос, челка рыжих волос, угрюмо сомкнутые губы и скулы высокие, как у «Веселого Роджера». Погоны на ее форме были синие, что означало, она — из МВД. Интересно, как она относится к закону Федеральной Республики об амнистии? Вежливо, на хорошем немецком служащая осведомилась, какое у меня дело. Я, протянув ей визитку инспектора Штрауса, заговорил с ней, как если бы пробовался на роль в пьесе Чехова в русском драматическом театре — в общем, на самом моем лучшем великорусском.
— Извините, что побеспокоил вас, товарищ. Запрос у меня не официальный. Я здесь не по службе. — Я поторопился сказать это, чтобы задушить в зародыше любой порыв попросить показать мой несуществующий жетон полицейского. — Имя Порошин из МВД вам что-то говорит?
— Генерала Порошина я знаю. — Тон ее сразу изменился. — Он в Берлине.
— Возможно, он уже звонил вам, — продолжил я, — чтобы объяснить, зачем я приду.
Она покачала головой:
— Боюсь, что нет.
— Неважно. В общем, мне требуется справка об одном нацистском преступнике из Австрии. Генерал посоветовал обратиться в ваш отдел. Офицер-юрист в этом отделе, сказал он, один из самых квалифицированных в Государственной специальной комиссии. И что если кто и сумеет помочь мне выследить нацистскую свинью, которую я разыскиваю, так только этот офицер, то есть вы.
— Генерал так сказал?
— Это были его точные слова, товарищ, — подтвердил я. — Он и ваше имя назвал, но, боюсь, я запамятовал. Извиняюсь.
— Первый помощник юрисконсульта Кристотонова, — назвалась она.
— Да, верно. Именно это имя он и назвал. Еще раз извините, что забыл. Мой запрос касается двух эсэсовцев. Один родился тут, в Вене. Его фамилия Груэн. Эрик Груэн. Г-Р-У-Э-Н. Второй — Генрих Хенкель. Хенкель — как марка шампанского. А вот где он родился, мне точно не известно.
Лейтенант быстро встала со стула. Упоминание имени Порошина сделало свое дело, чему я не удивился. Он и меня пугал, сначала в Вене, а потом, два года спустя, в Берлине. Открыв стеклянную дверь, она провела меня к столу, пригласила сесть и повернулась к большому деревянному шкафу. Вытянув ящик длиной с ее руку, она стала перебрасывать карточки. Ростом женщина оказалась выше, чем мне показалось. Наглухо застегнутая блузка невыразительного мышиного цвета, черная длинная юбка, армейские сапоги и ремень на талии, тоже черные, сверкающие, как гладь деревенского пруда. На правом рукаве блузки виднелась нашивка: знак, что она была ранена в бою, а на левой стороне груди висели две медали. Русские носят сами медали, а не нашивки, как янки, словно так гордятся ими, что не желают снимать никогда.
С двумя карточками в руке Кристотонова подошла к бюро и стала рыться там. Потом, извинившись, вышла через заднюю дверь. Я гадал, уж не отправилась ли она проверять мою историю в австрийской полиции, а то и у самого Порошина в Берлине — вдруг вернется в кабинет с ТТ в руке или, того хуже, с парочкой солдат-охранников. Закусив губу, я приклеился к стулу, отвлекая себя мыслями о том, как Груэн, Хенкель и Джейкобс одурачили меня, вроде бы посвятив в свои тайны; как Джейкобс сыграл изумление при виде меня и притворялся, будто не доверяет мне. Как «Бритта Варцок» поручила мне бессмысленные розыски, всего лишь с одной целью: заставить меня поверить, будто нападение, в результате которого я потерял мизинец, вызвано тем, что я задавал неуместные вопросы насчет «товарищей».
Кристотоновой не было уже десять минут, но тут она вернулась с двумя папками и положила их на стол передо мной. И даже дала мне блокнот и карандаш.
— Вы читаете по-русски? — спросила она.
— Да.
— А где научились?
— Я служил офицером разведки на русском фронте.
— И я тоже. Там и выучилась немецкому. Но, по-моему, ваш русский лучше моего немецкого.
— Спасибо за комплимент.
— Кто знает… — Но она тут же спохватилась и замолчала. Так что досказал за нее я:
— Да. Кто знает, может, мы были противниками когда-то. Но теперь, надеюсь, мы на одной стороне. На стороне справедливости. — Чуть избито, конечно. Странно, но русский почему-то всегда будит во мне сентиментальность.
— Досье есть и на немецком, и на русском, — сказала она. — И еще. По инструкции, когда вы закончите, придется попросить вас подписать документ, в котором говорится, что вы читали досье, и этот документ тоже будет приобщен к делу. Вы согласны, инспектор?
