год.
– Всё? – окончательно спросил хозяин комнаты. – Теперь уже совсем всё?
Гирш встал и прощально вздохнул, счастливый и освобождённый:
– Совсем, Ваня, – улыбнулся он, уже почти искренне любя этого сидевшего напротив рослого дурачину, – и удачи тебе от всех от нас.
Остальное времени не заняло, по форме своей заявление было однозначно отказным, и решение вышло быстро. К тому времени как дед получил на руки все бумаги, мы, ещё малютки, уже находились под неусыпным Франиным приглядом и начали набирать свой тихий вес, умнея день ото дня, несмотря на маленькие по размеру, но чрезвычайно плотно сбитые мозги.
Глава 16
«Тем вечером я никуда уже с Фонтанки не ушёл.
– Спать будешь здесь, – распорядился Маркелов, указав на кабинетный диван. – Сейчас принесу застлать.
Главного ответа моего он ещё не услышал, но уже вёл себя как человек, закрывший вопрос. И в глазах его, как это было в самом начале нашей беседы, я сомнений уже не обнаруживал. Знал он, что победил. И знал, что я это понимаю. Ушлый гад. Попал бы к нам на север, так, думаю, в кратчайший срок сделался бы паханом, даже не имея предварительного опыта.
– И сколько я тут у вас пробуду? – задал я ему подкативший вопрос. И ещё один: – А девушка, что там, – я кивнул в квартирную глубину, – это она и есть, Юля ваша?
– Она и есть, – никак не выражая лицом отношения к моему вопросу, ответил Маркелов. – Что, не понравилась?
– Как раз наоборот, – не согласился я, – интересное лицо, непростое, запоминающееся. Такие лица несут в себе характер и загадку. Я пока только одно лицо и заметил, да и то мельком.
– Вот и разгадывай загадку эту, – так же равнодушно отреагировал Григорий Емельянович. – А остальное, не видел чего, ещё увидишь, не торопись, твоё будет, не убежит никуда.
– Я не в этом смысле, – смутился я, – я про то, что неловко как-то, ночую у вас, а толком не познакомились даже.
– Завтра, завтра всё, Лунио, сейчас спи давай.
– А сколько ей, кстати, дочке вашей? – позволил я себе задать ещё один вопрос.
– Двадцать четыре почти, – вяло бросил полковник и повёл шеей, – да какая тебе разница? Молодая она, молодая, не боись. – И предложил: – Пошамать хочешь?
Я хотел, как обычно, но смолчал, отрицательно мотнув головой:
– Ел уже, спасибо.
– А куда поедем, тоже завтра узнаешь, мне самому ещё это дело надо обмозговать. Всё, давай! – и закрыл за собой дверь.
Я постелил и лёг. Длины дивана, чтобы полностью протянуть ноги, не хватало, и мои ступни остались нависать над паркетом. Ощущения были незнакомые. За долгие годы, если отбросить два поезда, я впервые спал на настоящем чистом и ощущал это всей поверхностью кожи, всей целиком. Это был мой дом, но одновременно и не мой. Старыми остались лишь стены и, как я успел заметить, пара дверных полотен. Остальное стало чужим, уже пропитанным не нашими с папой запахами и заполненным не нашими вещами. Но всё равно чувство радости не покидало, несмотря на всю ту непонятную жизнь, в которую мне вскоре предстояло отплывать.
Я проворочался почти всю ночь, ища телу удобное положение и одновременно думая о том, что случилось со мной за последние сутки. Про те внезапные перемены в жизни, отсчитывая от последнего лагерного дня и про эту ночь в своей чужой квартире, перемены, к каким нужно было основательно приготовиться или же просто отдаться им, чтобы, забравшись в судно, плыть с ним вместе, как ему плывётся по вольным волнам, под неизменным уже теперь полковничьим капитанством.
Так я мучил себя и своё тело почти до того часа, когда предутренний свет за окном набрал достаточно силы и, начав просачиваться через задёрнутую портьеру, стал тревожить мне глаза. Тогда я и провалился в сон.
А проснулся не сам: было уже за десять утра, когда меня растолкал Маркелов и будничным голосом произнёс:
– Сейчас встанешь, куснём с тобой, чего бог послал, и будем определяться. День надо раскидать. У тебя ещё в городе осталось чего поделать?
Я неопределённо пожал плечами, не понимая, что именно будет правильней ему ответить. Каждая ошибка, понимал я, могла изменить мою ситуацию в корне. Наверное, сам он уже был во мне уверен, иначе не оставил бы у себя ночевать. Но только не я в нём. Что-то подсказывало мне, что не всё так идёт, как о том говорится. Хотя, наверное, во мне не успела ещё изжиться до конца лагерная подозрительность, когда постоянно, каждую божью минуту приходилось держать себя на острие, не зная, откуда и что на тебя упадёт.
– Да вроде... и не так, чтобы особенно было... – протянул я наугад, – надо ещё подумать, вспомнить.
– Ладно, – он сунул мне в руки полотенце, – иди мойся, а после на кухню давай. Географию ещё не забыл свою? – он кивнул на дверь, имея в виду внутриквартирное расположение комнат.
Когда я пришёл на кухню, там сидел он и девочка. Предвидя мой немой вопрос, Маркелов ответил не дожидаясь:
– Юля у нас раньше двенадцати не подымается, такие у неё порядки. Так что садись, намазывай.
– А вы у нас жить теперь будете, да? – смешливо спросила девочка и прыснула.
Она была хорошенькая, просто загляденье, и сейчас понравилась мне ещё больше, чем вчера.
– А я знаю, ты Маша, – сказал я и откусил хлеб с маслом.
Последовавший сразу вслед за этим спазм пищевода заставил меня на минуту умолкнуть до тех пор, пока непрожёванный комок сам не протолкнулся вниз.
– Извините, – сказал я, сделав глубокий вдох, – это с непривычки. – И залил ком большим глотком чая.
– Значит, слушай сюда, Григорий, – сказал полковник, не обративший на мой спазм ни малейшего внимания. – Сейчас уйдёшь вместе со мной, а вернёшься, – он глянул на настенные часы, – вернёшься к восьми, я уже буду. Поужинаем тут, а в городе особо не трись, сам понимаешь. Места ищи полюдней, чтобы не бросаться в глаза. И вот ещё, – он протянул долгожданную справку об освобождении, – пока это твой единственный документ, не потеряй смотри. А вечером скажу остальное. Всё, ушли!
Девочка с сожалением проводила нас глазами, но на прощанье я успел сделать ей ручкой и состроить смешную морду. Она засмеялась и тоже ответила мне мордочкой, напоминавшей мамину, лисичкину, но только маленькую. Контакт у нас с ней был, я это мог сказать определённо, потому что установился он взаимно и с самой первой минуты.
Пока спускались вниз, успел сообщить Маркелову про меня и Машу. И он сказал на это:
– Что ж, сержант, это хорошо, что есть контакт, это очень даже хорошо и приятно. А за Юльку не беспокойся, там всё будет нормально. До вечера, пехотинец!
Внизу его ждала служебная машина, он сел, и та газанула со двора. А я остался думать. Мне было о чём. И, прежде всего, о нэпманской короне, что оставалась у Полины Андреевны. Брать? Или нет? Тащить с собой неизвестно куда за восемьсот километров? А заметит? Поймёт, что обманул, обещал без утайки, всё, что есть, а на деле кинул? Приберёг для себя? Большой обман – большое недоверие. А уж оно потащит за собой большую беду. Но с другой стороны – жить на что? Идти на милицейское содержание? А будет оно вообще, содержание это? Сбросит Маркелов Юлю свою проблемную с рук долой и привет! Забудет, как зовут. Ты взял – твоя ответственность отныне. За дочь, за семью. Видит же, человек порядочный подвернулся – это я так, уж извините, про себя.
«Наверное, следует с Полиной Андреевной посоветоваться, – подумал я, – всё равно больше не с кем в этой жизни», – и двинул к Волынцевой. Не зная ещё, что советоваться не придётся, всё решится без её совета, само собой.
Я снова шёл пешком, хоть и не кончились ещё в моём кармане маркеловские рубли, я просто не хотел влезать ни в какое железо, ни в какие автобусы и трамваи, я не хотел опускать себя под землю, я не желал,
