нас не чаяла, как только узнала, что вынули нас живыми, а мать не спасли. В этой её привязанности к нам и сокрушительной преданности отчасти проявлялась и любовь её к Гиршу, и отсутствие у них собственных детей, и вера её неизбывная в Бога и справедливость на белом свете.
Кроме как за тем, чтобы сходить на рынок и постоять на клиросе, Франя обычно дом не покидала, всецело занималась с нами. Мамой второй была нам, няней, домашним поваром и воспитателем, согласуя свои действия с мерой своих скромных познаний в этой области. И брала не знанием и ученьем, а чувством, интуицией, запоздалым женским чутьём. Знала, кому из нас первому какать, а кому лучше вовремя остановить кашу, чтобы не подвергнуть себя недоумённому и обиженному детскому взгляду. Что лучше на улицу и правильней поддеть под шубку при морозе, если он есть. Как замирить нас, когда одна игрушка, а желаний два и они одновременны. И чем запить холодным, если что-то горячей получилось, чем надо. И почему от луны не жгуче, а от солнца лучше краснеет живот. И что такое упаковка и от кого её охраняет дедушка. И где тот папа, который уехал ещё давно, и почему он вместе с дедом не приходит поцеловать в нос, перед тем как спать. И для чего велосипедику маленькие колёсики по бокам, если он и так ездит, когда вырастает высокий и большой. И что такое вал по зерну и экономия по горюче-смазочным материалам. И почему собачкам в космос можно, а нам нельзя. И кто такой Ленин и чем он хуже товарища Брежнева Леонида Ильича. И почему у комсомольцев беспокойные сердца, а у Франи обыкновенное и не беспокойное. И кто больше долговязый ростом – папа, про которого так один раз сказал дедушка, или дядя Стёпа из книжки. И кого кто лучше любит, Франя Петю или дедушка Няму. Или нет, наоборот: кто на кого чаще не ругается: Франя на них обоих или дедушка на Франю. И что такое «ходить в школу», для чего она нужна и кто пойдёт туда первым, Петя или Няма.
Так вот, подошли к главной теме. Первый разговор про то, что бывают люди большие и поменьше, Франя завела с нами примерно за год до школы, понимая, что мы уже начинаем обращать внимание на малость свою в сравнении с дворовыми и остальными пацанами. В ту пору мы не думали ещё, что отставание наше будет тем интенсивней, чем скорее мы в своём развитии отрываемся от окружающих нас человеческих размеров и высот. Франя долго подбирала подходящие слова и решилась объяснить ситуацию следующим образом.
– Смотрите, мальчики, – сказала она и положила перед нами два семечка, большое и поменьше. – Вот семечки, от тыквы и от подсолнуха. Это большое и покруглей, а другое поменьше и длинненькое, утянутое вроде как. Мы их посадим, и они вырастут оба. Только у этого, – она ткнула в тыквенное, – сыночек вырастет, как оно само, попузатей и побольше размером. А у того – она указала на другое, – ребёночек будет маленький и тоже на маму свою похожий.
– Утянутый, – уточнил Няма.
– Пускай утянутый, ладно, – согласилась Франя. – А теперь скажите, вы на маму свою похожими стать хотите или не хотите?
– Хотим, хотим! – заорали мы оба, хотя сами никогда её не видали, только на фотках.
– Вот! – с тайной гордостью за проведённый урок подбила результат Франя. – Вот потому вы и есть оба такие, как ваша мамочка была, маленькие сами и невысокого росточка. – И ещё спросила: – А чего вам вкусней погрызть, тыквенное или вот это, вкусное? – и подала нам семечку, одну на двоих, подсолнуховую.
– Эту, эту вкусней! – снова заорали мы, вырывая её друг у друга.
– О том и речь, мальчики. Она той поменьше будет, но зато и повкусней. Так вот и вы у меня, маленькие, зато такие вкусненькие, что прям съесть вас обоих хочется, а-ам!
Мы тогда, помню, сорвались с места и с криком унеслись прятаться. Но семечко то досталась Няме, не мне. Он вообще понаглей был и пошустрей. Я больше в приёмного дедушку пошёл по маминой линии, а он, наверное, в отца неизвестного.
А через год, в сентябре, нас отвели в школу. Не в ту, куда мама ездила через весь город, а в ближайшую к дому. Нам было по восемь, Гирш не хотел со школой спешить, всё, видно, оттягивал момент неловкости и семейного неудобства – ну, что мы у него не такие, как все. Стеснялся немного, и это чувствовалось, хотя сам виду не подавал, выглядел торжественным, с улыбкой и цветами.
Мы его поняли – потом, правда, не сразу. В той сентябрьской точке стартовала вся наша жизнь, с неё начались контакты с внешним миром, включая тех людей, которые не обязательно хотели любить нас с Нямой так, как любили нас Франя и Гирш.
Однако некоторым образом выручали два обстоятельства. Мы были близнецы, и это с самого начала переключало внимание с нашей карликовости на реальный интерес к удивительной паре неотличимых малышей. Практически игрушечных. Ну как если бы вы попали в цирк, представьте себе, вы же не стали бы первым делом тыкать в пару крольчат, которых фокусник за уши извлекает из своего цилиндра. Или, допустим, вам и в голову бы не пришло поиздеваться над двумя одинаковыми мопсами, которые ходят на задних лапках послушно красавице-дрессировщице. Хотя они и собачки, а не люди и ходить так не обязаны.
А во-вторых, мы удивляли всех мозгами. Соображали быстрей других и лучше запоминали. Кроме того, никогда не ржали под партой и старались не отвечать грубостью на хамство. Такое тоже иногда случалось. Но уже ближе к средним классам, когда наши отличия от остальных сделались совсем уж разительными.
А однажды кончилось и это, никто не захотел больше рисковать. И причиной тому стал Няма. Тогда мы уже с ним заканчивали восьмой класс, то есть, по школьным понятиям, были почти стариками – хоть иди себе в техникум поступай, коли уж доучился до первого колена. А выпускной этот парень, что совсем заканчивал, был из недавних, только перевёлся в эту школу. Он и подумал себе, что младшеклассник этот, что налетел на него в коридоре, пацанёнок ростом с вершок, достоин наказания. А это Няма был, спешил на физкультуру. Тот остановил Няму, левой рукой нос ущемил и больно завернул в сторону. А правой щелбан нанёс, в лоб, звонко и прилюдно.
Драться Няма не полез, шансов всё равно не имел отоварить придурка, он просто снизу маленькой ручкой своей железно так прихватил пацана за яйца и подержал их, не выпуская, пока у того яблоки из орбит не начали от боли выкатываться. А Няма спокойно стоял и кисть не разжимал. Смотрел тому в физиономию, не по-детски совершенно глядел – другим, недобрым каким-то, холодным взглядом. Так смотрел, наверное, пахан устьсевлаговский на дедушку Гирша, прикидывая, казнить его или миловать колбасной жижей.
И понял всё старшеклассник тот, глазами пощады замолил – рот открыть не получилось, так его перекосило. И после стороной Няму обходил, когда замечал.
Но подобное случалось редко, почти никогда. Да и некогда было нам, если честно, на такое себя отвлекать, потому что начиная с седьмого класса Гирш стал водить нас с Нямой на музыку. Сказал, с мамой вашей не получилось, не захотела, забоялась, что сил не хватит, ни дуть, ни пальцы тянуть, ни упаковки таскать с инструментами. Но мама женщиной была, хрупкой, не то что вы – мужики, как ни глянь на вас. Неужели не сдюжите свирельку какую-нибудь или скрипочку? Так и будете патефон заводить весь остаток жизни?
Это он нас так подначивал, наш любимый Гирш. Однако в цель попал, задел речами своими.
В общем, пошли мы с ним. Поначалу Дворец культуры был, районный. Там как раз набор шёл, по разным инструментам. Нас послушали, сделали вид, что не удивляются нашей низкорослой одинаковости, но зато другому качеству дали себе волю удивиться и не стали этого скрывать. Это после того как сами сначала на пианино пальцем потукали, ноты по клавишам, маленькую песенку как будто сыграли без слов и без припева, просто один оторванный кусочек, и оба мы тут же безошибочно её повторили, уже каждый своим голосом. А Няма даже глазами запомнил, чего надо нажимать, ну всю очередность чёрно-белых напоров на клавиши. И сам надавил, без одной ошибки, видя инструмент этот впервые в жизни, как и я.
Они Гиршу слова сказали и обоих нас взяли, каждого в свой класс. Няма на пианино не пошёл, да они и сами не настаивали – никто не знает, как у «нанистов» руки разовьются со временем, куда пальцы наши потащит: в рост или в кривизну какую-нибудь дурацкую. Он на флейту записался. Сказал, невесомая практически, во-первых, и воздушная, во-вторых. И лёгкие развивает. И ещё сказал, что она плакать умеет, как никакой другой инструмент не делает, кроме флейты. А Франя просила нас перед этой проверкой, чтобы такой инструмент выбирали, который умеет нежность из себя извлечь и людям её показать. Хотя в церкви её, куда ходила петь и стоять, все они пели без музыкальной поддержки, просто чистыми голосами. И
