удивления либо испуга. Затем положил бумагу на стол.
– Что-нибудь неотчетливо, быть может, изложено? – поинтересовался Чапайкин. – Или вопросы имеются?
Стефан пожал плечами и невозмутимо отреагировал:
– Да, нет, все предельно ясно объяснено. Но хотелось бы все же и третьим еще поинтересоваться вариантом, товарищ генерал, если не возражаете. Не хотелось бы, знаете, недобрать знаний, коль уж так плотно пришлось с вашим ведомством соприкоснуться.
– Так нет ничего проще, – снова улыбнулся Глеб Иваныч. – Третий, он самый несложный будет, потому что напрямую от тебя самого зависит, если, конечно, в планы твои не входит на сто первый перебраться после того, как освободишься. А освободишься годков через шесть, потому что привлекут-то тебя за простое тунеядство, но при досмотре обнаружат в кармане долларов так с двести валютки. Ну а после свидетели подтвердят, что видели, как принимал зеленые от иностранца. Вот и все, голубь мой, – восемьдесят восьмая статейка. Слыхал про такую?
Стефан задумчиво хмыкнул и артистично почесал в голове, а генерал-майор резюмировал, лишний раз отметив про себя выдержку сидевшего перед ним человека:
– Второй вариант, думаю, для тебя предпочтительней прочих, потому что не предполагает нежелательного развития любых событий, но в то же время снимает подозрения, высказанные в первом моем предположении.
– Так мне всегда второй вариант нравился, я и не скрывал, товарищ генерал. Про третий я чисто из любопытства поинтересовался, – он придвинул к себе листок и размашисто подписал.
– Число, – уточнил хозяин кабинета.
– Есть число, – покорно улыбнулся Стефан и проставил дату.
– Вот и все, гражданин Томский, – Чапайкин взял бумагу, пробежал ее глазами и сунул в ящик стола. Затем он нажал кнопку, и в кабинет зашел сотрудник в должности лейтенанта госбезопасности. – Проводите, лейтенант, – распорядился Глеб Иваныч и загасил папиросу.
То, что Томский не его клиент, Глебу было ясно с самого начала. Зачем он сделал его осведомителем органов, на этот вопрос он, пожалуй, сам затруднился бы ответить. Месть? Вряд ли. Скорей, чутье и виды на будущее. Жизнь, она ведь штука длинная. И если пока этот непростой Томский не его клиент, то непременно когда-нибудь таковым сделается. А пока пускай потрудится и понервничает под государевым всевидящим оком. А там видно будет…
Единственное, что внезапно озаботило Стефана по-настоящему после того, как он покинул «контору» и вышел на свежий день, пройдя до этого три полутемных коридора управления, миновав два вооруженных поста и двойные металлические двери, это то, что же он должен поведать Джокеру обо всей этой истории. И должен ли поведать? О том, что теперь он является осведомителем органов госбезопасности, источником, работающим под псевдонимом Гусар, добровольно подписавшим бумагу не далее как час тому назад. По сути – стукачом, да не ментовским к тому же, а натурально гэбэшным. И нужно ли об этом распространяться? Да или нет? Снять с себя груз или затихариться, неся околесицу в то место, из которого спросят? Если вообще спросят когда-нибудь. Нет, решил Стефан, пусть это останется со мной, вывернусь, если что, отобьюсь…
Джокер освободился незадолго до того, как эволюция отношений между его воспитанником и женой генерала плавно перетекала в финальную часть. Однако прежде чем встретиться со Стефаном, он успел посетить городской сходняк, куда съехались около двухсот наиболее известных воров со всего Союза. Там же, в Подлипках, в поселковом ресторане и было принято единогласное решение, что отныне смотрящим по Москве назначается Джокер. Это была великая ответственность и редкая честь. Так что на встречу со своим любимцем Джокер, согласно воровскому табелю о рангах, прибыл почти уже в чине небожителя.
Тогда-то Стефан и открылся ему, разложив свой план, нажитый годами труда, по сегментам и мельчайшим составляющим. Цель, сказал, моя не может быть другой, нежели миллион. Больше – не знаю, но меньше быть никак не может, иначе я ничего не стою, так я сам решил, так себе назначил. Верно, согласился на это Джокер, но не в рублях миллион, а в американской деньге, в их заморских долларах: тогда и нам с тобой хватит, и общак в обиде не останется. И добавил многозначительно, что верные, мол, сведения имеет: лет пяток минет, не более того, и потянется народ отсюда в сторону запада, евреи в основном, да и прочие иже с ними, и станет их вроде бы власть выпускать. А это значит, потребуется за ними пригляд, за нашими бывшими по месту их новой жизни, то бишь смотрящий нужен, сечешь, аспирант? Да не где-нибудь, а в самой Америке, скорей всего, в городе Нью-Йорке, что на Гудзоновом заливе. Вот ты смотрящим от меня и станешь, Стефан, туда тебя и вбросим от наших воров, от всего сообщества. А как хрусты американские вывезти – думай. Думай и решай.
С того самого разговора начался второй этап многодельного плана, теперь уже окончательно и абсолютно предметного, так как одобрение и поддержка смотрящего по всем направлениям имелась и разногласия в путях и конечных целях не обозначились.
Из лучших пацанов, что были проверены не раз и доказали преданность и бесстрашие, Стефан отобрал самых лучших и наиболее умелых, сколотив малочисленную, но исключительно мобильную группу налетчиков самого высокого класса. Перед первым делом представил всю компанию Джокеру, на утверждение как бы. Тот отсмотрел всех, каждому заглянул в глаза и коротко отрубил:
– Кто слово выплюнет, до зоны не доедет, а смерть примет страшную, это лично я обещаю.
Слов таких оказалось достаточно, чтобы, начиная с того дня, все в банде заработало по образцу отлаженного часового механизма голландской работы прошлых веков: бесперебойно, нешумно, с устойчивым и предсказуемым результатом.
Сперва по Москве и области, Ленинграду и Ярославлю прокатилась волна дерзких, тщательно продуманных и отлично подготовленных похищений произведений искусства и предметов старинного быта, включая живопись, в основном русскую прошлых веков и русский авангард, редких икон XVI–XVIII веков, старых и малоизвестных книг и, как ни странно, напольных ваз старинного китайского фарфора, о которых прежде никто всерьез не задумывался, и потому предметы эти стали наиболее легкой добычей для ловких экспроприаторов. До силового вмешательства дело практически не доходило никогда: просто нередко перед самым утром лопалась внезапно витрина тщательно отсортированного бандой небольшого магазина и оттуда изымалась пара тоскливо расположенных по витринным бокам, богом забытых здоровенных азиатских кувшинов. И если бы не системная схожесть подобных случаев, то весьма возможно, что таковые происшествия могли бы быть списаны на хулиганские действия подвыпивших и загулявших подростков.
Похожее происходило и на других неответственных объектах культуры. В перечень этот входили небольшие музеи, библиотеки, небогатые квартиры наследников знаменитых фамилий, дачи коллекционеров, церквушки в глухой провинции и прочие практически незащищенные места расположения случайностей от искусства.
Милиция сбилась с ног в поисках преступной группы любителей старины. Но мало-мальски значимые вещественные доказательства и любые следы почти всегда отсутствовали. Банда не гадила, работала крайне аккуратно и потому никогда после дела не оставляла и волосинки. Ни единого отпечатка пальца не было обнаружено экспертами ни на одном из мест совершения преступлений. Не о всех, кстати, преступлениях становилось известно органам. Порой так искусно изымалась потребная образованным преступникам единственная ценность, что до обнаружения пропажи дело или не доходило совсем, или же о факте утраты вообще не заявлялось во избежание позора, поскольку обнаруживалась потеря через годы, и то по случайности. Это если речь шла, само собой, о государственном имуществе, охрана которого и так была поставлена из рук вон скверно, не говоря уж о нестрогом учете и общем низком культурном уровне провинциальных музейщиков.
Дело розыска вещей и преступных людей усугублялось еще и неведомым органам весьма продуманным способом реализации отъятых у народа ценностей, в котором согласно разделу все того же дерзкого плана брали – одни, хранили – другие, пристраивали вещи – третьи, и все это – с подачи четвертых. Верней, единственного четвертого, который и был в этой дьявольской цепочке последним, – он же Стефан Томский по кличке Стефан.
Надо сказать, что с первых дней своей противоправной деятельности Стефан никогда не выпускал из вида коллекцию, о которой когда-то упомянула Алевтина: речь шла о Мирских, о семье покойного академика
