вероятно, собственные пути нащупать к примирению мудрый Юлий Соломонович, пожилой двоюродный брат по Семиной линии.
Сара после этого переждала месяц. Под самую уже еврейскую Пасху, по обыкновению, съездила на родину наведать мать, откуда вернулась ободренной, с надеждой, что жизнь у Мирских стала другой, с залатанным уже после семейной неприятности худым местом. Так, похоже, и было на самом деле. Борис с головой сидел в работе и преподавании у себя в МАРХИ, десятилетний Вилька за это время всерьез увлекся фотографией и пропадал в фотокружке Дворца пионеров на Миусах, а Роза Марковна в отсутствие помощницы сосредоточилась на доме, отказавшись от части заказов на сложные бюстгальтеры.
В этот день ее поцеловали все: сама Мирская, прилетевший домой, чтобы пообедать, Виленчик и, главное, вечером – Борис Семеныч. Борис. И тогда Сара решилась. Именно в тот свой первый день по возвращении в Трехпрудный. Дело было к ночи.
Дождавшись, когда прошел час или больше, как все улеглись, она неслышной мышью поднялась босиком на второй этаж и прислушалась. Нигде шаги ее не отозвались, никак, ни единым встречным звуком. Уняв зачинающуюся дрожь, она так же тихо прошла в спальню Мирского, толкнула дверь от себя и невесомым движением прикрыла ее, уже с обратной стороны. От другой жизни теперь отделял ее промежуток всего в четыре метра, и ровно этот путь предстояло миновать ей, чтобы достичь кровати спящего Бориса Семеныча. То, что хозяин без колебаний отзовется на то, что она для них обоих придумала, откинет одеяло и протянет к ней руки, тоскующие по женщине и по настоящему человечьему теплу, почему-то казалось Саре почти уже свершившимся фактом, реальностью, на самых законных основаниях перетекшей из далеких помыслов и мечтательных снов в неосвещенное пространство спальни Мирских.
Действительно, в комнате было темно: лишь тонкая световая планка от слабой весенней луны тянулась от самого верха причудливого оконного проема овальной с надломом формы, не затянутого как надо плотной шторой домашнего пошива.
«Мой, – подумала Сара, то ли слыша, как стучат зубы, то ли ощущая кожей головы и корешками волос мерный звук пульсирующей у левого виска жилки, то ли отсчитывая, как равномерно-ступенчато поднимается вдоль позвоночника собственный немереный страх, отсчитывая зубчатые препятствия по пути к горлу. – Мой будет Борис Семеныч. Он родной мне человек. И Вилька его мне родной. И Роза Марковна тоже».
Она еще постояла, дожидаясь, пока звуки эти и все прочее улягутся обратно, угомонятся и утихнут. Но страшного ничего не происходило, все вокруг по-прежнему было спокойным, неслышным и незлым, как и обещала ей мать. И самой ей было уже не так обидно и болезненно – она чувствовала, как боль ее, та самая, что жила раньше у ребер, опускается в ноги, уходит дальше в пол, втягиваясь в паркетные щели, и растекается по всему большому их Дому в Трехпрудном, не оставляя после себя и слабого следа. И было радостно и непонятно, отчего это произойдет с ними только теперь, с ней и с ним, – сегодня, этой самой ночью, вместо того чтобы соединить их раньше, когда еще эта женщина была: была, но уже не любила Борис Семеныча, она никогда его не любила – не любила и обманывала и за это не любила еще больше и еще сильней…
Сара приблизилась к кровати, отпустила пояс у прикрывавшего наготу халата и присела на край матраса. Борис Семеныч спал, подложив под голову кулак. Она протянула руку и погладила его по щеке. За прошедший день и половину ночи его щетина уже успела внушительно отрасти, щека кольнула ее руку теплым и острым, и сразу так же тепло кольнуло ее, но уже изнутри, в том месте, где раньше держало, холоднелось и никак не оттаивалось.
Она снова погладила его по щеке. Борис Семеныч открыл глаза и, проморгавшись, с удивлением уставился на ночную гостью.
– Сар, ты, что ли? – приподнявшись на локте, не очень уверенно спросил он.
– Вы лежите, Борис Семеныч, лежите, – ответила она и пересела ближе к изголовью. – Я это, я. Только тише, пожалуйста.
– Что случилось? – снова спросил он, пытаясь нащупать рукой ночник. – Мама где?
– Дома Роза Марковна, дома, спит она… Все спят, – с нежностью в голосе добавила Сара и положила ладонь на руку Мирскому, остановив ее движение к ночнику. – Все в порядке, Борис Семеныч, все хорошо.
Она отвела его руку от выключателя, и Мирский удивился такому ее жесту. Он снова сделал попытку приподняться, и тогда она положила обе руки ему на плечи, сделав легкое движение от себя в попытке вернуть его обратно к постели.
– Ничего не понимаю, Сар, – тряхнул головой Борис, окончательно проснувшись. – Что происходит, в конце концов? Почему ты здесь, а не у себя?
Она подумала мгновенье и твердо сказала:
– Я здесь, чтобы остаться у вас ночевать. Лечь сюда, – она провела рукой по его одеялу, – и чтоб вам было со мной хорошо, Борис Семеныч. Я так окончательно решила и поняла, что это самое лучшее, что может для всех для нас быть.
Сара наклонилась над Мирским, замерев на секунду, затем одним коротким движением плеч спустила халат до пояса и приникла обнаженной грудью к хозяйскому одеялу.
– Я вашей буду теперь, Борис Семеныч, – прошептала она, прижав к одеялу губы, – только вашей и больше никогда ничьей, ладно?
Мирский зажмурился, затем снова несколько раз моргнул и выдержал задумчивую паузу. Затем спросил:
– Сара, ты рехнулась, очевидно? – и зажег свет.
Она резко оторвалась от кровати и поднялась, забыв прикрыть грудь. Однако Мирский даже не сделал попытки поинтересоваться тем, что предстало перед его глазами.
– Запахнись, – сказал он ей спокойным голосом, отведя в сторону глаза, – а потом пересядь на стул и объясни, что означает этот твой странный идиотизм.
Сара наконец сообразила, чего от нее хотят. Она стыдливо прикрыла груди одной рукой, другой же лихорадочно попыталась натянуть халат обратно на плечи. Одной рукой груди перекрывались плохо и то одна, то другая вываливались из-под растянутой до упора ладони. Тогда Борис Семеныч привстал и протянул свою руку, чтобы помочь. Она вздрогнула, когда он коснулся ее предплечья, но зато им совместно удалось восстановить ее прежний вид. Он указал ей пальцем на стул:
– А теперь сядь. Сядь и говори.
У нее вытянулось лицо. Казалось, еще мгновенье и вдогонку к уже имеющемуся конфузу она, словно неразумный ребенок, скривит губы, заплачет и заскандалит от этой ужасной неблагодарности, получившейся в ответ на самое искреннее намерение сделать добро родному человеку. Мирский это почувствовал и на всякий случай, чтобы не допустить истерики, строго сказал:
– Я слушаю тебя, Сара.
Та словно очнулась:
– Борис Семеныч, я… я… не думала, что вы против будете. Я не хотела… Я думала, вам женщина нужна любящая, чтобы одиноко не было. И… – руки у нее мелко задрожали, и она попыталась унять дрожь, сунув их под себя, – и решилась, вот… Вам жениться на мне не надо, Борис Семеныч, я и так могу. Без всего… Я к вам ко всем привыкла просто и подумала, что вы тоже ко мне. И что так всем нам спокойней будет и лучше. И Виленьке. Вот…
– Понятно, – недрогнувшим голосом отреагировал Мирский. – Теперь по крайней мере понятно… – он с интересом посмотрел на Сару и покачал головой. – И ты, стало быть, подумала, я тут же запрыгаю от радости в результате твоей женской щедрости и приглашу тебя к себе в постель, да? – Сара не отвечала, она только сжалась в предчувствии чего-то нехорошего для себя. А Борис Семеныч продолжал так же внятно излагать взгляд на вещи. – Скорей всего, ты рассматриваешь себя в качестве подарка для любого мужчины. Так? – Она снова не ответила, лишь пару раз вздрогнула. – А ты не задумывалась, дорогая моя, что, возможно, не всякому мужчине ты сможешь составить трепетное счастье иметь тебя в роли близкой подруги? И тем более в качестве жены. Такое тебе в голову не приходило? – Сара уставилась в щербатую точку на паркете и, не поднимая головы, неотрывно продолжала в нее смотреть. – И еще… – он вздохнул и подтянул одеяло повыше, ближе к шее, – ты полагаешь, это нормально, когда женщина разрешает мужчине вступить с ней в близкие отношения только потому, что она так решила? Самолично прикинула и сама же
