затеять не решилась. Краем головы надеялась, сам, может, предложит чего такое. Не предложил, а довольно хладнокровно информацию принял, суше, чем ждала, поздравил и обещал заехать днями, внучку посмотреть. Да и то, правда сказать, с работы не вылезал в то время сутками, события наползали одно на другое: канадцы из профессиональной хоккейной лиги с серией матчей в Москву прибыли – впервые в истории спорта, шум вокруг: иностранщина вперлась в столицу, как никогда не было. Газетчики- антисоветчики, черт те кто понаехал, ну и диссидентики под это дело оживились всевозможные, затихшие вроде после Праги на какое-то время. Никсон – президент американский – тоже на тот год подпал с визитом, в сентябре: так опять морока, хуже не бывает и страшней, силы все круглосуточно на боевом посту, отпуска, выходные – все отменено, всем любая вольница перекрыта, кто выстоять желает, не обосраться или подняться даже на таком деле заодно к мороке. Это если не брать в расчет текущие дела, самою плановую работу по защите отечества от негодяйского племени, ворья разного непростого, особого, какого мудакам- эмвэдэшникам отродясь не поднять в разработках своих, да валютчиков крупных, кто не по мелочи стоит, а на самые основы покушается, как этот, к примеру, Стефан Томский, что у Джокера в серых кардиналах ходит, плетун, каких мало. Вот тебе и агент «Гусар»…
После окончания послеродового декретного отпуска в семье Бероевых решено было, что Машка больше в оркестр не возвращается, а сосредоточивает свои материнские усилия на воспитании дочки. Тем более что особой нужды с деньгами в семье теперь не стало. Владимира Бероева рвали на части, заграничные антрепренеры обрывали телефоны Министерства культуры, засыпали письменными обращениями, требуя гастролей талантливого пианиста. Другими словами, жизнь в семье вполне наладилась и, можно сказать, стала окончательно понятной уже к семьдесят третьему году – к тому самому моменту, когда этапированный из Лефортово зэк Стефан Томский выгружался на станции Магадан в окружении конвоя и сторожевых овчарок для дальнейшего следования в место отбытия наказания, а дедушку годовалой Вареньки Бероевой тихо, без подобающих такому делу громких слов вывели из состава Комитета госбезопасности и досрочно отправили на заслуженный отдых.
Тот же самый семьдесят третий стал решающим и для Вильки Мирского в выборе профессии, если не сказать еще правильней и метче – в выборе дела жизни. Младший Мирский стал студентом-первокурсником, честно и хорошо сдав вступительные экзамены на операторский факультет ВГИКа. К тому времени, как, пробыв в доме Мирских четырнадцать лет, в семидесятом году невозвратно уехала Сара, как когда-то после многих лет служения Мирским сделала и ее мать, Зинаида Чепик, Розе Марковне исполнилось шестьдесят семь. Как она и планировала, сложные грации ушли из репертуара машины типа «Зингер», но легкие индивидуальные лифчики, и то не слишком частые, только для проверенных, неоднократно обшитых или же сильно нестандартных клиенток, в пошиве у нее задержались.
Теперь, когда не стало в доме Сары, но оставались те же взрослые мужики, сын и внук, основная забота о родных естественным образом перетекла на ее плечи. В какой-то момент подумала, может, совсем пора отменить шитье, но быстро сообразила, что одной лишь пенсии и институтской зарплаты Бориса едва хватит для приличной жизни всем домашним, тем более что возраст Вилькин быстро переходит из мальчукового в юношеский, а это, как выясняется, требует серьезной бабушкиной ответственности перед единственным внуком. Снова, проходя как-то мимо лестницы в квартирную глубину, скользнула глазом по одному из двух Юонов, по широченной его акварельной панораме Москвы начала века, и на всякий случай подумала… Но тут же выругала себя за проявленное малодушие и даже нехорошее слово в свой адрес позволила, мысленно, конечно, но все ж. Пыль смахнула только с черной рамы и дальше без задержки пошла, не оглядываясь.
Другой раз подумала, что, может, снова попробовать в дом кого-то взять, но поняла, что теперь такое вряд ли уже получится: не свыкнется после Сары, наверное, уже с другой женщиной, не сможет так же по- родному в дом ее принять: и времена другие, и сердце человеческое не бесконечно, и деньги уже не те.
А работы домашней меньше не стало. Ну сами посудите: нельзя ж к столу – и без твердо накрахмаленной салфетки. Или с неочищенным серебром. Или с неотутюженной, как надо, скатертью. Ведь так? Клионские вон справляются всю жизнь сами, и Самуил Израилевич сам себя всегда обслуживал, и даже когда работал еще, и Циля до самой смерти билась без особой помощи со стороны, а Фирку поднимали вместе, по всем правилам, заведенным в высокопорядочной еврейской семье. Зато и вышла Фира у них мастерицей по всем семейным вопросам: отцу едва живому – медсестра, детям – мать и бабушка, себе самой – подруга и развлеченье без единой жалобы ни на что.
На саму Сару Мирская после телеграммы ее обиды не держала – просто сначала по Зине сокрушалась очень и про то, что не позвали ее на смерть и похороны. Ну а потом догадалась и про Сарочку саму, что, вероятно, не все так просто с ней, а быть может, нашла себе кого поприличней легкомысленного Федюши Керенского, потрезвей и понадежней, и хочет свое построить в жизни, собственное, навсегда. Отчего только не дать знать-то сюда? Не чужие же мы, не посторонние друг дружке.
А пока суд да дело, сам Вилен успешно перебрался с первого курса на второй и так же благополучно, скорей всего, скользил бы по учебе и дальше. Но именно там, на втором учебном году и оборвалась мальчикова свобода. Напоролся Вилен на студентку с актерского факультета, на Юльку Стукалину, тоже второкурсницу, родом из Читы. У девчонки была острая лисья мордочка, к которой как-то уж очень удачно прикрепились большущие глаза, но совсем не лисьего размера, а словно одолженные на время у австралийского сумчатого тушканчика, а также аккуратные белейшие зубки от неизвестной, но выигрышной породы. Кроме того, имелись невысокой длины, но славные по форме ноги, чем-то напоминавшие конечности косули, и не ложащиеся ни при каких обстоятельствах торчащие внаглую грудки, острые, как небольшие сталактитики, такие же, как и вся она сама. В общем, сделана Юлька была вся целиком из всевозможных чужих кусочков, каждый из которых был от кого-то или что-то такое собой напоминал. Ушки разве что были свои, самые обычные и не напоминали ничьи другие.
Сниматься в кино студентка хотела ужасно, и первый, кто ей сказал, что ни курсовая, ни диплом не будет им снят, если в кадр не поставят талантливую молодую актрису Стукалину, был интеллигентный москвич Вилька Мирский, будущий оператор-постановщик, профессорский сын и академический внук.
Очередной семестр он сдал кое-как – засада, что сам себе устроил, сработала с еще большим результатом, чем рассчитывал, поскольку неожиданно с той стороны наметилась ответность. В общем, об учебе думать, как и ни о чем прочем, не мог совершенно. Домой приходил поздно, сиял. Либо, наоборот, задумчив был непривычно и дерган. Отец состояние сына не замечал, при встрече целовал в голову, близоруко глядя насквозь, интересовался, как, мол, там в институте, и вполне удовлетворенный невнятным в ответ кивком, следовал по своей привычной трассе: дом – МАРХИ – дом – кабинет.
Роза Марковна с собственной стороны внутренние мальчиковы биения обнаружила почти сразу. Еще через месяц, продолжая наблюдать за внуком, она не выдержала и осведомилась у Вилена напрямую:
– Еврейская девочка, да?
– Да, бабушка, – ответил за завтраком Вилька, так же как в свое время и отец, презирая себя за малодушие, поскольку отлично знал бабушкино отношение к таким делам, – еврейская.
– Я могу с ней познакомиться, внук? – улыбнулась Роза, довольная верностью догадки.
– Разумеется, бабушка, – отреагировал Вилька, подумав и решив, что чем раньше бабушка узнает об отвлекающем от учебы факторе, тем быстрей это избавит его от необходимости проводить все свободное время в общаге, а заодно лишит прочих связанных с тайной неудобств. О матери в тот момент отчего-то не вспомнил, просто не пришло в голову, что есть на свете такой адрес, где, наверное, тоже можно было бы поговорить о важном.
В Доме в Трехпрудном Юля появилась лишь через месяц после Вилькиного разговора с Розой Марковной.
«И не еврейская, – с грустью отметила бабушка, – и уже порядком беременная», – так же безошибочно констатировала она.
И то и другое было чистой правдой: первое у девочки было от самого рождения, второе же проходило по разряду недавно приобретенного, не без счастливого в этом деле участия влюбленного по самый край Вильки.
– Сколько? – спокойно спросила Роза Марковна, обнаружив небольшой Юлькин живот, на что та совершенно не рассчитывала. Но, услышав вопрос и то, как он был задан, быстро, но внимательно пробив Вилькину бабушку глазами, сообразила, что так даже будет лучше, нежели начать выворачиваться,
