больше походя на сомий рот, а на месте ушей дырявились едва прикрытые чем-то кожистым небольшие отверстия. Хвост, кстати, тоже не был круглым прутом, а имел уплощенную форму для удобства маневров в водной стихии.
Ощущение опасности отсутствовало. Единственно – на дубовом донном паркете, между ножками стола, замысловато переплетясь между собой, вяло вздрагивали две гадюки.
«Скорей всего, морские змеи, – решил про себя Глеб Иваныч. – Это значит, с сильным ядом и стопроцентно смертельным исходом. – На всякий случай он стал оплывать обеденный стол стороной, стараясь не опускать конечности низко к паркету. – Стоп, – пришло ему в голову, – но если змеи морские, то и вода должна быть соленой. А я так ее и не попробовал.
Тут же, не теряя времени даром, он приоткрыл рот, чтобы определить соленость на вкус, но в этот же момент невероятной силы поток растянул до отказа ротовое отверстие генерала и с бешеным напором устремился внутрь Глеба Иваныча. Так он вливался и вливался в него до тех пор, пока вокруг не стало совсем сухо, словно и не было никакой вовсе воды. Внутри давило страшно, хотя больше в груди теперь, чем в животе. Превозмогая боль, он посмотрел на пол, под стол. Змеи с паркета исчезли, но зато на столе, на скатерти, обнаружились два спящих существа: утконос и уткокот.
– Они не спят, Глеб Иваныч, – обратился к нему женский голос откуда-то сзади. – Мертвые они.
Чапайкин обернулся и обомлел. За его спиной стояла Кора Зеленская и улыбалась. Улыбка ее была благостной и даже немножко виноватой. Она потрогала рукой уткокота и объяснила:
– Это смесь пород – утконоса и кота. Выводится прямым скрещиванием. Мы теперь этим занимаемся у себя в Борисове, в Белорусской ССР. Георгий Евсеич всех нас научил, но теперь его больше нет, мы занимаемся сами. У нас бригадный подряд, дети, внуки – все мы. И это довольно просто, смотрите, товарищ капитан.
– Я не капитан, товарищ Зеленская, – поправил ее пенсионер, – я генерал-лейтенант.
– Так я и говорю, – словно не слыша важной поправки, продолжила объяснение Кора Зеленская, – берем самого обычного утконоса и вскрываем полость. – В руке у нее откуда-то возник кухонный нож, и она ловко сделала продольный надрез на животном, с самого низа и до горла, и слегка поддела рукой то, что было внутри шкурки. Оттуда выскользнула аккуратная тушка диковинного зверя и легла на стол рядом с уткокотом. – Теперь смотрите, товарищ капитан, – сказала она и придвинула к себе второе существо, – здесь поступаем по такому же образцу. – Она в точности повторила сделанное с утконосом, и на столе образовалась еще одна тушка, поменьше, но уже вполне своими обнаженными параметрами напоминавшая первую. Глеб Иваныч напряженно следил за манипуляциями гражданки Кемохлидзе, отметив про себя, что крови никакой не наблюдается – все пока было предельно сухо и пристойно. – Теперь последнее, – объяснила Кора, – как говорится, край, – она вложила тушку уткокота в шкурку утконоса и двумя стежками неизвестно откуда взявшейся иголки с ниткой стянула шов так, что от скрещивания не осталось и следа. – Все, – улыбнулась она, – так мы и работаем, товарищ капитан.
– Подождите, – удивился Чапайкин, – как же так? А это куда? – Он кивнул на тушку утконоса. – Это, получается, осталось ни при чем? Кроме того, вы не с котом смешали вид, а уже со смешанным производным, с уже готовым уткокотом. В чем тогда суть вашей работы?
– Умница, – улыбнулась Зеленская, – правильно мыслите, капитан. Это, – она кивнула на лишнюю тушку, – в отход, на списание. А этот, – теперь уже она кивнула на скрещенное мертвое тело, – этот пойдет в отчет по бригадному подряду. Мы проведем его по статье «Разовые случайные работы», и все останутся при своем. В смысле, каждый – при своем. Теперь ясно, капитан?
Ясным не было ничего, но зато теперь уже Глеб Иваныч ощутил, как внутрь к нему забралось раздражение, смешавшееся с болью в середине груди от накачанного в тело чудовищного объема воды. И тогда он передумал. Он взглянул на гостью уже без случайно получившегося гостеприимства и задал вопрос в присущей его ремеслу манере угроз и запугивания:
– Ну что, будем говорить, гражданка Зеленская?
– Не в этот раз, – снова улыбнулась Кора Сулхановна, как будто ей совершенно не было страшно. – Потому что теперь нам пора, – она обернулась к дверям в столовую и дала знак кому-то, кто был там. – Все, все, все, уже идем, ребята. Мы и так задержались у капитана сверх всякой меры.
У дверей, подперев проем, молча стояли двое в штатском: первый, который оттеснял Глеба Иваныча и ломал его макароны, и второй – тот, что вжал в стену и нанес короткий тычок под ребра, отчего так нестерпимо теперь болела грудь.
– А это вам, гражданин капитан, – усмехнулась Кора, указав глазами на остатки вивисекции на обеденном столе, – можете использовать по своему усмотрению или положить в холодильник. В принципе это съедобно.
После этих слов Зеленская круто развернулась и вышла из столовой. Вслед за ней направились двое – то ли охрана, то ли конвоиры, он так и не понял.
– Стойте! – постаравшись сделать голос как можно суровее, скомандовал генерал. – Остановитесь!
Он хотел добавить еще что-нибудь громкое и путательное и только успел на самую малость приоткрыть с этой целью рот, как оттуда с таким же страшным, как и прежде, напором вырвалась водяная струя и начала заливать квартиру Глеба Иваныча. Он замер, не умея предпринять ничего против этого страшного катаклизма, и еще потому, что понял – сделать ничего уже не возможно. Боль, что, казалось, должна была отпустить генералову внутренность, уйти обратно вместе с водой, наоборот, сделалась только сильней и так же, как и вода, стала, дико давя на все изнутри живое, прорываться наружу через шею и горло, но уже не булькая в гортани, а задыхаясь вместе с Глебом Иванычем и вместе с ним же хрипя…
…Он очнулся, поняв, что за окном еще даже не затемнело перед тем, как начаться окончательному вечеру. Он лежал в собственной спальне, не укрытый ничем, в одежде, задыхаясь от приступа ранее незнакомого ему кашля. Однако сразу понял, что дело не в самом горле, а в том, что располагалось ниже, там, где легкие, или бронхи, или черт его знает что еще.
Постепенно приступ ослаб, и Глеб Иваныч догадался, что в организме его, начиная с этого дня, завелась новая, неизвестная неприятность, какой раньше с ним не бывало. Как будто кто-то маленький, мстительный и злобный вставил в него маленький острый ключик, повернул в нужную сторону и включил тем самым нехорошую кнопочку на болезнь.
– Курите много, Глеб Иваныч, – сказали ему на другой день в районной поликлинике, куда он с трудом доковылял, – бросить бы вам это дело.
Он ничего не ответил и вернулся домой, купив по пути «Беломору».
Дальше стало легче, потому что к астматическим приступам стал привыкать и прилаживаться, впуская в себя многочисленные дыхательные смеси, и когда допекало совсем, то максимально затормаживал остатки двигательной активности. И еще оттого стало полегче, что такой своей, как у других простых смертных, обычной пенсионерской жизнью к середине восьмидесятых генерал сумел вольно или невольно притушить в себе прошлое неотъемное чувство неравности с прочим населением и смириться с нынешним равным положением.
Кроме грудной болячки имелся и прочий дискомфорт – с деньгами в доме не было порядка. Пенсия съедалась гораздо быстрей прихода следующей, в основном из-за того, что клал каждый месяц чего-нибудь в нижний ящик стола – на смерть, как у всего народа заведено. Остальное, что набралось от многолетнего генеральского содержания, лежало на книжке, на предъявителя, на тот самый случай, если смерти нет еще, а беда уже здесь, и не одна, и не малая.
На родных надежды не было с того самого времени, как невозвратно ушла Алевтина, забрав с собой Машку. А теперь кто они, родные? Внучка, считай, взрослая: на улице встретишь – не узнаешь, скорей всего. И сама – тоже не признает. Машка вокруг музыканта своего жизнь завернула, никого для нее больше нет, изредка повод отыщет позвонить проверить, не подох ли еще отец. Варьку – в том году попросила – прописал, но это, скорей, не из-за надежды на ответность. Просто другого никакого прописанта как не было все одно, так и не будет, с неба не свалится. А квартира чину какому-нибудь уйдет, за так. Пусть родня лучше пользуется, чем наши.
И понял тут же, что подумал о родне, как о чужих, а о «своих» – о тех же самых начальственных, властных и вовсе теперь неприступных – так просто с отвращением даже. Так что, хочешь не хочешь, приходилось ежемесячно уделять смерти финансовое уважение.
Оттуда деньги и взяли, из нижнего ящика. Верхнюю планку надломили просто и дернули. И сами деньги,
