постепенно успокоив глотку, проинформировал, откинувшись на спинку директорского кресла: — Я вам скажу, товарищ скульптор, я на своём месте человек не случайный. Мне ещё командир мой в сорок шестом сказал, когда Крамм мы с ним осматривали, под комендатуру нашу, в Германии дело было, уже после войны: «Тебе б, говорит, Сухотерин, могильщиком работать, а не жизнь людям налаживать!» Вот теперь и налаживаю. Только не в жизнь, а в последнюю дорогу, как мне Юлик тогда пообещал, лейтенант мой. Еврейчик.
— Юлик? — насторожился Гвидон. — Крамм, вы сказали?
— Ну да, Крамм. Городок такой немецкий, от Берлина отстоял недалеко. Мы, помню, с Юликом моим, с лейтенантом Шварцем, на рекогносцировку выехали. Чтоб ясно было, с чего там новую жизнь начинать. А всё разбомблено в пыль. Прах один кругом. Ни пройти, ни проехать. А посреди памятник. Ихнему Фридриху. На коне. Типа освободителю от древних захватчиков. Стоит, как замер. И ничего ему, ни царапинки. Только от копыта куска нету, небольшого. А так — в идеале, цырлих-манирлих. Ну, уезжать собрались, отошли. Я достаю гранату, противотанковую, и на прощанье Фридриха этого отовариваю по самые, извиняюсь, лошадиные яйца. Война ж дело-то весёлое, так иль нет? Он и заваливается, рыцарь немчурский. А вы говорите, памятник Гурзо вашему подвинуть! Ежели я такие сооружения валил, с чистой бронзы, так ваш-то перенесём в три секундочки. Покинуть не успеете, а уж всё сделаем, как на параде стоять будет. И земельки прирежу. Всё ж понимаю, если объяснить доступно. Так или не так?
Гвидон не ответил. Помолчал, глядя в пол, потом спросил:
— А Юлик ваш?
— Что Юлик? — не врубился директор.
— Не он, значит?
— Что не он? — снова не понял Сухотерин.
— Не он Фридриха взорвал?
— Да какой там он! Он меня чуть потом не убил. Орал, пока ехали, что мародёр, негодяй, варвар, мол, и всё такое. Может, это последний уцелевший памятник во всей Европе, орал на меня, под трибунал пойдёшь, негодяйская морда! Так только, мол, фашисты поступали, а мы должны искусство беречь типа. В общем, чокнутый был, малахольный. Правда, сам к немочке бегал одной, а после жил у неё, у балеринки. Я-то знаю, сам возил. А сейчас, наверно, его и в живых давно нету. А я вот при месте. Трудимся, ветеранствуем помаленьку. Старая гвардия, как-никак. Так что будьте спокойны, не подведём. Контора, как говорится, пишет.
Он поднялся, приглашая посетителя подбить итог встречи и завершить визит. Однако Гвидон не поднялся вместе с ним. Он молча исследовал глазами пол.
— Так… это… — неуверенно изрёк Сухотерин, — ещё какие вопросы, может, имеются? Если… затратного характера, скажите. Ничего. У нас принято напрямую.
— Водички… — едва слышно выдавил из себя Иконников. — Воды нет у вас? — Он приложил руку к груди… чтобы унять частое биение там… где сердечная мышца.
Потом он долго ещё сидел в машине, никак не получалось тронуться с места. Поочерёдно дрожали то ноги, то руки. И не успокаивалось сердце. В офисе Востряковского кладбища нашлась случайная валерьянка, и перепуганный ветеран-директор самолично накапал ему в рюмку, разбавив капли водой. Помог прилечь на три сдвинутых стула, пока там носились колбасой в поисках врача. Но Гвидон, чуть полежав, встал и ушёл. Домой, в Кривоарбатский, уехал на такси. Бросил машину на кладбищенской стоянке. Всё равно, подумал, через два дня будет автобус от Союза, так и заберу потом. А в Жижу не поеду, а то Кондрат подступит — доктора оборёшься. Отлежусь лучше на Арбате, у себя.
На третий день, после коротких формальных поминок, где почти не пил — так, подносил лишь к губам, — тем же вечером уехал в Жижу. Ванька доучивался в семинарии, где ему оставалось пробыть ещё до весны, так что спешить было не к кому. Последние пять лет в основном жил один. В отличие от Юлика, к которому переселилась Кира Богомаз с сыном. Ну, это его дело, непонятно, как у них там и что. Приехал, когда уже порядком стемнело. Поставил машину, зашёл в дом. Сунул руку в буфет, вытянул бутыль мутной тёти-Марусиной жижи, сунул в пластик и пошёл через овраг, ощущая тряску в ногах. Мысленно был готов. Но ноги не шли, упирались. И слегка покалывало там же, в левых рёбрах. Он постучал, хотя знал, что открыто, и стал ждать. Кира отворила дверь и удивлённо спросила:
— Что-нибудь случилось, Гвидон Матвеевич? Вы какой-то бледный немного или мне кажется?
— Где Юлий Ефимыч? — вопросом на вопрос ответил Гвидон. — Добрый вечер.
— Добрый, — извиняющимся голосом поправилась Кира, — у себя он, в мастерской. Позвать?
— Лучше проводить…
Она пересекла кухню, затем гостиную и толкнула дверь мастерской от себя:
— Юлик, к тебе…
Шварц оторвал голову от работы и уставился на Иконникова. Ничего не говорил. Ждал.
— Фелька умер. Гурзо, — тихо сказал Гвидон и вытащил из пакета бутыль. — Помянем?
Шварц встал, подошёл к двери и прикрыл её, щелкнув задвижкой изнутри. Кивнул на рабочий стол:
— Садись.
Взял с каминной полки два стеганых стопаря, дунул по разу в каждый и поставил на стол. Сгрёб рукой бумаги и остальное. Отодвинул к краю рабочей поверхности. И сел сам.
Гвидон налил, они подняли и выпили, без слов, не чокаясь и не закусывая.
— Хороший был Фелька, — сказал Юлик, — хоть и неправильный.
— Хороший, — согласился Гвидон и налил ещё.
Выпили. Потом помолчали. Оба знали — то, что сейчас происходит за этим столом, не случайно. Только в отличие от бывшего друга Шварц не знал, как объяснить себе это странное чувство.
— Тридцать пять лет… Я подсчитал… — сказал вдруг Гвидон, глядя в сторону от Шварца.
— Тридцать четыре с половиной, — ответил Юлик, — я тоже считал недавно, — и налил уже сам. Себе и ему.
Снова выпили. Гвидон поднял на него глаза и спросил:
— Почему ты мне не сказал?
— Ты не спрашивал… — пожал плечами Шварц. — Ты решил всё сам. Ну тогда и мне пришлось решать самому. Всё просто.
— А сказать — не мог? Тоже — просто. Просто взять и сказать, как было на самом деле. Толком объяснить. Чтобы мне не пришлось через тридцать пять лет узнавать.
— Интересно, от кого?
— От Сухотерина.
Шварц покачал головой:
— А-а-а… Война — дело весёлое… Помню-помню… Жив, негодяй… Где ж ты его раскопал, заразу?
— На кладбище.
— Халтуру лепил?
— Фельку хоронил. Он там у них могильным директором, Фёдор твой.
— Я знал, что ему только мертвяками командовать.
— А к какой ты немочке-то бегал? Не поделился тогда.
— Балеринка одна была. В возрасте. Помню её. А ты его послал, генерала с набережной?
— Послал. И ты?
— И я.
— Восемь лет…
— Восемь лет…
— Два идиота…
— Два идиота…
Они встали и обнялись. И стояли так долго, неподвижно. Когда оторвались, уже плакали. Оба. Одновременно начали и так же синхронно не могли унять слёз.
— А Ванька твой молодец какой. Батюшка будет. Я б таким сыном гордился.
— Я и горжусь. Грехи будет отпускать, по блату. Мечтает восстановить когда-нибудь нашу
