разрушенную церковь, жижинскую. Говорит, ещё с детства об этом думал. Молится. А служить хочет в Боровском храме, диаконом. Или иереем. У отца Олимпия, своего духовника. Тот настоятелем там, благословить обещал на службу. Такие, брат, дела.
— Что ж, служба дело хорошее, тем более от дома близко. А Норик? Закончила консерваторию?
— В этом году. Готовит Мусоргского к выпускным. А Ницца чего?
— Вице-президентом «Harper Foundation» трудится. Дочь своего отца, ни дать ни взять.
— А Боб её? Живут?
— Живут. Профессор вроде.
— А Сева?
— Чуть ли не нобелевский лауреат. Гений, короче. Вроде б видятся иногда. Не часто.
Они говорили и пили. Пили и говорили. Хотели как можно скорей наверстать тридцатипятилетний простой. К утру выяснилось, что и так всё друг про друга знали, но к этому моменту опустошилась ёмкость и на улице стало совсем светло. И тогда Юлик неуверенным движением отомкнул дверь мастерской, чтобы пополнить запас на столе, но не сумел выйти, столкнувшись на выходе с Петькой. Тот стоял в одних трусах и с удивлением наблюдал за тем, что происходит в мастерской отца.
— Сын? — коротко спросил Гвидон.
— Сын, — утвердительно мотнул головой Юлик, не скрывая правды, — Петька.
— Знаю, — нетрезво кивнул Гвидон, — вылитый Шварц, — и закрыл дверь обратно.
— И как теперь?
— Не знаю…
Через час Кира осторожно постучалась к ним в мастерскую. Он открыл, и она поставила перед ними завтрак. И початую бутыль. Такую же, какую принёс Гвидон. По размеру и по содержимому. И так же неслышно удалилась.
Они просидели ещё до вечера, не выходя. Разве что по быстрой нужде. А когда Кира зашла забрать посуду, то обнаружила их, оживлённо обсуждающих рисунки, карандашные, Шварца. Рисунков были сотни. Юликова работа за последние годы. Гвидон перекладывал их из одной стопки в другую, рассматривал и восхищённо качал головой:
— Невероятно… Просто невероятно… Не могу поверить, что это сделано…
— Мной?
— Нет, что это вообще сделано, наконец. Карандашные иллюстрации ко всем четырём «Евангелиям». И какого класса! Это чудо просто, нет слов, Юль, правда. Нет, ты только посмотри… «Мольба об исцелении»… «Плач Петра»… «Преломление хлеба на тайной вечере»…
— Ванька твой надоумил. Помнишь, когда поступил и заехал перед учёбой в Жижу? Сказал, дядь Юль, вам надо о вечном думать. Вы от Бога художник. Оставьте след, сделайте, чтоб на века. А на века, говорит, можно только через Бога нашего, отца небесного. Проиллюстрируйте Новый Завет, это же такой кладезь для рисовальщика. Когда-нибудь это увидят люди, обязательно. А станете работать — испытаете абсолютное счастье, обещаю вам. Примите эту идею как дар судьбы и сразу приступайте… — Он покачал головой и спросил: — Слушай, он ведь какой у тебя умный, оказывается. Я-то с ним как с пацаном сначала, а он меня сам как ребёнка сделал. Невероятно! А я вот потом пять лет сидел. Практически закончил. И, правда его, годы счастья были, даже сравнить не с чем. Выпьем?
— Выпьем, — согласился Гвидон и отложил стопку рисунков.
Они налили и выпили. По полной.
— Знаешь, я тебе скажу… — начал Шварц, постепенно утекая в новую для себя приятную прострацию. — Я всё думал, как же сделать Иуду? Ну, какой он? Как выглядеть должен? И вспомнил. Когда я после войны вернулся, то обнаружил новую популяцию, из откормленных таких людей, сытых, даже мощных в каком-то смысле. Внешность всегда решительная и очень неприятная. И, как правило, они же заведовали продуктовыми магазинами. Вот мой Иуда такой человек. И я решил, что пойду не от традиций, а от себя самого, понимаешь? От себя — живого и обычного. И понял — у Иуды всё просто: всё решается, всё объясняется. Нужно только иметь нормальную человеческую силу и полное отсутствие совести в душе. И тогда всё твоё. Короче, думал я, думал… Многие художники рисовали его мятущимся каким-то, трепещущим. Да не был он таким человеком! — Шварц хлопнул ладонью по столу и налил ещё. Выпили. И он продолжил: — Он всегда знал, что делает. А на сомнения плевать хотел. Только непонятно, чего это он вдруг примкнул к ним. К Иисусу и ученикам его, апостолам. До сих пор мне это непонятно. Выгоды особой там не было никакой. Ну разве что ящиком денежным заведовал? Да какие там деньги у Христа, с другой стороны? Три копейки! В общем, личность Иуды для меня всё равно загадка. А в результате получился этот генерал, не поверишь. Владимир Леонидович, с набережной. На, гляди!
Он отобрал несколько листков и сунул их Гвидону. Тот вгляделся и ахнул:
— Точно! Он, паскудья морда! Натуральный Иуда! Точней не выпишешь!
— И ещё скажу… — издалека начал Шварц, преодолевая сомнение. — Не хотел, да чего уж… Понимаешь, дольше всего образ самого Христа искал. Где бывал, везде в лица всматривался: в магазине, в транспорте, на заседании выставкома, везде. В метро спускаюсь — смотрю, всё время образы какие-то ищу. Ни-че-го… И уже почти встретил его, настоящего, ну самого-пресамого Иисуса, какого надо, а он, понимаешь, козлина, сел в вагон, на «Новослободской», а потом: «Осторожно, двери закрываются!» — и привет вам, Иисус Христосыч! Убыл в свой тоннель. Так я его хорошо и не словил.
— Ну и как ты его нашёл? — с неподдельным интересом спросил Гвидон, заслушавшийся рассказом вновь обретённого друга.
— Как? — Шварц довольно хмыкнул: — Да так! На, гляди! — Он отобрал один из рисунков и протянул его Гвидону. — Узнаёшь?
Гвидон всмотрелся и приоткрыл рот:
— Оп-па… Не может быть…
— Да! — Шварц выпрямил спину, приподнял подбородок, слегка по-императорски, и налил. — Это ж ты, Гвидоша. Натурально! Я уж совсем замучился, а тут меня осенило просто — так это ж Иконников, твою мать! Ну чем не Христос? Длиннорукий, как раз для распятья, худощавый, измученный жизнью, как все мы, но только с правильной физиономией. Надел мысленно на тебя парик, усы добавил, бороду и понял — беру. Тем более лицо знаю в деталях, вроде как на натурщике сэкономлю опять же. В глазах стоишь все годы, негодяй. И это… извини, если не угодил.
— Надо к девкам как-то работу переправлять, к Ницце. Делать супериздание Нового Завета. Будет бомба, — проговорил Гвидон, всматриваясь в самого себя.
— Хотелось бы… — мечтательно согласился Шварц и снова налил обоим. — Кстати, ещё одно дело. От Джона осталось. Рукопись, на языке. Тоже б надо переправить. Чего там в ней, не знаю. Но надо ж ведь. Так?
— Так, — подтвердил Гвидон, и они опрокинули ещё по одной налитой.
За окном мастерской стояла вторая по счёту жижинская ночь после осеннего противостояния, продлившегося без малого тридцать пять лет…
В лондонском Хитроу их встречали Ницца и Боб. Получив звонок отца, она долго не могла прийти в себя. Не верила, что это когда-нибудь случится. Но случилось. За прошедшие восемь лет плакать пришлось дважды. В первый раз, когда стало окончательно ясно, что русские не впустят обратно Приску и Триш. Да и плакала больше за компанию, из родственной солидарности. И не полноценную слезу пустила, как приёмная мать и тётка, а так, увлажнила себе глаза, и не слишком сильно. Второй раз — сильно и горько, когда из России пришло известие о кончине Джона. Того любила искренне и не забывала никогда. А вообще, разучилась плакать. Да и некогда стало потом, даже если и находились поводы. Карьера стремительно набирала обороты. К середине восьмидесятых получила назначение — вице-президент «Harper Foundation» по странам Западной и Восточной Европы. «Харпер-Пресс», обретя нового руководителя, всё равно остался внутри её ведомства, и она продолжала курировать своё детище, уже находясь высоко над ним. Боб к моменту перехода жены в новую должность тоже не ударил в грязь лицом. Получил лабораторию в своём институте и вышел на пенсию в «параллельной» специальности, полностью переключившись на науку. Из прошлых заслуг перед самим собой наиболее высоко ценил две: вывоз Штерингаса из России и счастливый брак с его бывшей девушкой.
