придумать, Боже ты мой?»
Обе толстенные стопки отдал сёстрам, в самый последний день, чтобы не сбивать основной прицел пребывания в европейской столице мира вещами, как ему казалось, второстепенными — собственными иллюстрациями к четырём Евангелиям и рукописью покойного тестя. Триш с Приской, получив две упаковки, толком при них взглянуть на содержимое не успели. Но, вернувшись из Хитроу, выдохнув, решили исследовать передачку. Прис взялась за рукопись, Триш стала перебирать рисунки и через два часа, обалдев от того, что сотворил муж, дрожащей рукой набрала Ниццу и попросила заехать, не откладывая по возможности в долгий ящик. Та появилась на другой день утром и забрала рисунки с собой. Спешила на заседание правления «Harper Foundation». Лишь успела чмокнуть выползшую из своей спальни в полуобморочном состоянии Прис. Та успела сказать:
— Ты даже представить не можешь, что я сейчас читаю, милая. Рукопись Джона. Это невероятно. Насколько понимаю — бомба. Дочитаю я, потом — Триш, потом заберёшь, о'кей?
— О'кей. — Ницца унеслась. Но, помня разговор, позвонила и заехала ещё через пару дней. Вернее, через пару суток, потому что именно ближайшие двое суток, практически целиком, рукопись Харпера не выходила из рук то одной, то другой сестры. Когда перерыв делала Приска — листки подхватывала Триш, а когда уставали глаза от мелкого неразборчивого отцовского почерка, страницы вновь возвращались к старшей сестре.
Это был шок. Это было больше, чем простой человеческий шок. Обе ревели навзрыд, обеих трясло, пока читали. И когда дочитали, не переставало трясти от того, что прочитали. От того, что написал Джон Харпер, их отец. От того, что у них был такой отец. От того, о чём они никогда не знали и не узнали бы, если бы не эти привезённые из Жижи листки пожелтевшей грубоватой бумаги.
Нора прочитать не успела. И мать и тётка, обе они понимали, что важнее отдать книгу Ницце, на её профессиональное заключение. Норик успеет, тем более что права принадлежат ей, и лишь она вправе решать любые вопросы, связанные с судьбой дедовой рукописи.
Ницца не звонила неделю. Потом приехала и уже никуда не торопилась. Вручила ксерокопию, для Норки.
— Значит, так, — начала она по-деловому. — Это на самом деле бомба, и чрезвычайно высокого класса. Или я ничего в этом не смыслю. Это безусловно крупная литературная премия. Это огромный тираж. Возможно, немалый скандал. Они предполагают, книга может разорвать общественное мнение на две половины: за Харпера и против. Наверняка начнутся общественные дискуссии насчёт того, что есть предательство, как относиться к идеалам, которые лично ты не разделяешь, и где пролегает граница патриотизма. Истинного и квасного, как говорят в России. Что-то вроде этого. Но в любом случае это большие деньги. Очень большие. Миллион-другой экземпляров гарантирую. Разойдётся моментально. В «Харпер-Пресс» уже прочитали. Тоже полагают, что мемуары выдающиеся, отражающие двадцатый век, как никакие другие. От двора её величества до нищей советской деревни, от королевы Великобритании до жижинского Фролки. От описания нравов и жизни английской аристократии до страшного концлагеря на русском Севере. В общем, ждут Норика на заключение контракта. Я ей скажу всё, что необходимо предусмотреть. Кроме того, они хотят вкладываться в мощную рекламную кампанию. Вы обе тоже часть кампании, потому что прямые героини воспоминаний. Я имею в виду хостинский дом, в «Пастухе её величества» и ещё потом, в «Колонисте». Это серьёзные средства, но они прикинули, что прибыль покроет затраты многократно. И я с ними согласна. В общем, есть о чём подумать. Мне нужна Норка. Срочно. Чтобы не было допущено ошибок. Хоть они и свои, бывшие мои, но надо подстраховаться. Я уже переговорила с юристами — хуже не будет.
— А Юликовы рисунки? — спросила Триш. — С ними как?
— А, это? Я разве не сказала? Идея великолепна сама по себе — иллюстрации сразу ко всем четырём Евангелиям. Одна рука, но разные глаза, смотрящие на Христа. Суперидея! Будем издавать комплект, четыре обложки под одной общей. Дорогой, скорее всего. Подарочного типа. Иуда у него потрясающий просто. И сам Христос — выше всех похвал. На отца чем-то похож, кстати. Юлик — гений. Но я это всегда знала, так что не удивилась, — она обняла Триш. — Я тебя поздравляю с мужем, моя дорогая. Передай ему, что нужно будет снова прилететь в Лондон в скором времени, уже на заключение контракта. Ему оплатят первый класс и компенсируют отель. Сейчас закончим с Норкой, и займусь уже с ним, плотно. Главное, чтобы русские первыми не подсуетились. Они там тоже не дураки, книжки миллионами печатают, и, главное, есть теперь кому покупать. Дорвались до «нашей и вашей свободы». Как когда-то нормальные люди у Лобного места писали. О'кей?
Ещё через неделю Шварц, побывав в Жиже, вернулся на Серпуховку и оттуда позвонил в Лондон, самому доложиться, как чего, а заодно и выяснить про жизнь на Карнеби. И узнал про контракт. Триш, радостная, подробно, как смогла, рассказала, как развиваются дела — его лично и с Джоновой рукописью. Под конец разговора не выдержала напряжения последних дней, всхлипнула.
— Что, моя дорогая? — неуверенно спросил Юлик, ненавидя себя за проклятую двуличную жизнь. — Переживаешь так, потому что соскучилась?
— Я очень люблю тебя, Юлик, — ответила Триш, пытаясь унять слёзы, — так нельзя с людьми, нельзя обрушивать на одну голову столько счастья за один раз. Вот плачу иногда, бывает. Но ты не волнуйся, милый, это временно, я приеду, и всё пройдёт. Или ты приедешь раньше. И тоже всё пройдёт. И всё у нас будет хорошо. Ведь мы с тобой ещё такие молодые, правда?
— Конечно, Тришуль, молодые, — ответил он и повесил трубку. Всю неделю после приезда не решался поговорить с Киркой. Та и сама, чувствуя неладное, всё не решалась, но потом всё же спросила:
— Она приедет? — Шварц хмуро кивнул. — Приедет просто или чтобы остаться?
— Не знаю, — ответил Юлик и соврал, потому что знал, что приедет, чтобы остаться. С ним. Навсегда. Она и, скорей всего, Норка. Впрочем, относительно дочери не был уверен. Как и не был уверен в том, что знает, с кем из своих женщин хочет доживать остаток лет.
Кирка ничего не сказала и ушла к себе, наверх.
— Плакать, — сказал себе Юлик и ушёл к Гвидону, через овраг.
— Знаешь, что нас с тобой выдвинули в действительные члены Академии? — бодро спросил Гвидон, решив сбить пасмурное настроение друга благой вестью. — Четыре года прошло, заседание в пятницу на следующей неделе. Так что готовься, брат ты мой, в академики. Долго мы с тобой этого ждали. Как тебе, пожизненное содержание от государства не помешает?
Говорил, стараясь выглядеть бодрячком, однако хорошо понимал, что в этот час у друга на душе. Понимать понимал, но темы самой не касался, зная, что в любом случае ударит под дых, как бы деликатно ни пытался проявить сочувствие.
— В пятницу так в пятницу, — вяло отреагировал Шварц, — в академики так в академики. Пропади оно всё пропадом. У тебя есть чего? Сил нет, Гвидош, влить бы, а?
Иконников принёс бутыль мутной и плеснул в два стёганых. Выпили, не закусывая, и Юлик предложил:
— Газ хорошо бы провести сюда, а то бабы наши приедут, а тут каменный век. Сколько ж можно печку топить? Не мальчики уж вроде.
— Да и бабы не девочки, — согласился Гвидон и плеснул ещё по одной. — Вот станем с тобой академиками и потребуем у местной власти, скажем, мол, чего ж вы, сволочи, академиков своих без газа держите?
— А ты им ещё чего-нибудь взгромозди, типа «Детей войны». Воду дали, и газ дадут, — грустно ухмыльнувшись, вбросил идею Шварц, медленно начинающий набирать пьяные обороты.
— А хочешь, памятник тебе смастерю? — внезапно поинтересовался Гвидон. — При жизни. «Гению, русскому живописцу, действительному члену Академии художеств РФ, выдающемуся книжному иллюстратору Юлику Шварцу от органов местного самоуправления и правительства Калужской области». Так и напишем. Хочешь?
— Ни хера я не хочу, — покачал головой Шварц и налил две до краёв. — Давай, а то совсем говно полное на душе. — И выпил залпом, не дожидаясь ответного слова.
Ответное слово прозвучало в следующую пятницу, на заседании Академии художеств на Пречистенке. Сначала по повестке дня было разное, затем в зале остались только члены Академии и президиум.
