Второй санитар захлопнул дверцы, и машина, выпустив облачко отработанного газа, тронулась в сторону ворот. Ницца лежала на спине, молча уставившись в покрашенный жёлтым потолок перевозки. Сил думать о том, что с ней происходит, куда её везут, в какую ещё «Седьмую» и при чём здесь реакция Вассермана, не осталось. Лишь слабыми урывками вспомнила пару раз: когда её катили по коридору, потом укладывали на носилки и пристёгивали ремнями к поручням, — что Сева уехал и больше не вернётся. Так сказал мордатый и ещё кто-то кроме него, кто — не помнила. Она закрыла глаза, пытаясь напрячь память и вспомнить, кто, но в этот момент почувствовала, как чьи-то руки раздвигают ей ноги, другие две руки, обхватив голову, крепко прижимают её к плоской подушке в серой застиранной наволочке. Она с трудом разлепила веки и через бесцветную муть увидела перед собой склонившуюся над ней перевернутую санитарскую морду. Это был второй, тот самый, что стальной хваткой обхватил голову и теперь крепко держал её, не выпуская из рук. Он выдыхал ей прямо в лицо смрадным духом из смеси лука и утреннего, не перегоревшего ещё пива, и она почувствовала, что к горлу, откуда-то снизу, ища выход наверх, подкатывается тяжёлый шарообразный ком, готовый вот-вот лопнуть. Взорваться. Она слабо дёрнула рукой, чтобы перекрыть ему дорогу, но рука не поддалась. Тогда она попробовала подтянуть ко рту другую руку, но и та уперлась в непреодолимую преграду, в том месте, где было запястье. А потом… она услышала, как рвётся тонкая ткань её трусиков, одним коротким движением сорванных с неё первым санитаром. И как он негромко вводит второго в курс дела, задирая ей юбку и одновременно засовывая разорванные трусы в карман своего халата:
— Чтоб следов не оставлять, ты понял, молодой? Ты так тоже делай, чтоб без остатков никаких. Нет тряпки — нет следа. Поал?
— Может, ещё вкатить чуток? Чтоб не психовала… — неуверенно спросил второй, не такой, судя по всему, ушлый, как первый.
— Не, не надо. На хера нам бревно-то? Нам с тобой ж
— Б…дь! — выматерился первый, слезая с носилок и подтягивая штаны к поясу. — А вот без этого нельзя, что ли? — Он с укором глянул на бесчувственную девушку. — Ладно, давай теперь ты, а то скоро подъедем уже. — Он обошёл носилки слева и перехватил голову девушки, сменив на этом посту второго. Тот занял его прежнее место, обогнув носилки с другой стороны. Затем спустил штаны и навалился на Ниццу всем весом двухметрового тела. Ноги раздвигать ему уже не пришлось, они так и остались разведёнными.
— Давай, давай, — торопил его первый, — хватит тут антимонию разводить, сделал дело — на хер с тела. Она, вон, всё равно как неживая. Никакой тебе страсти ответной, ничего. Так, для близиру разве, и что молодая ещё, цыпа. Малотоптаная. Свежачок.
У второго процесс времени тоже особенно не занял, но, в отличие от первого, тот остался доволен.
— Не, ты зря. Она всё ж ничего. Гладкая, — и пощупал пальцем её грудь, через лифчик, — и сиськи есть, нормальные, кстати. Надо б подраздеть было побольше. А то чего мы, как козлы какие, раз-два и в дамки. Она ж, вон, сама не против, сечёшь? Даже не шелохнулась, сучка. Типа мама не горюй!
Всё, что происходило с ней дальше, запомнилось слабо, через матовую смесь густого, плотного тумана и едкого дыма с запахом карболки, хлора и не высохших до конца казённых простыней с фиолетовым штампом «Психиатрическая больница № 7 Мосгорздравотдела».
По заведённому порядку, в отработанной последовательности её сначала передали по акту, с рук на руки, по типу: пост сдан — пост принят. Затем завели в блок и раздели. Осмотрев на предмет повреждений, залили перекисью водорода прокушенную губу и увели в процедурную, где две санитарки выбрили ей низ живота. Сразу вслед за этим они же завели её в ванную и облили едва тёплой водой, сунув в руки полкуска хозяйственного мыла. В конце приёмной процедуры выдали длинную холщовую рубаху, застиранную до протёртости на стоячем воротнике. Откуда-то появилась докторша в белом халате. Спросила:
— Как зовут, помнишь? — Ницца не ответила. Она успела кое-как согреться после холодной ванны, но её всё равно продолжало бить изнутри. — Я говорю, имя твоё как? И фамилия! Чего ты помнишь, а чего не помнишь? Ты меня слышишь? — Докторша тряхнула её за руку и провела перед глазами вертикально задранным указательным пальцем, туда-сюда, проверяя реакцию на слежение. В этот момент Ницца всё поняла. До неё наконец всё дошло и стало на свои места. Она вновь была засранкой, зассыхой и девранаром. А эта тётка в халате была не врачихой. Она была Клавдией Степановной, директрисой и детдомовской мучительницей. И по этой причине нужно было обязательно крепко обнять её, так, чтобы получилось без обмана и натвердо зафиксировалось в глине. А потом — в бронзе. Навеки. Так, чтобы Гвидон остался доволен. И все чтобы тоже остались довольны, и всем понравилось то, как они обнялись с Клавдией, — всем остальным жижинским колонистам. А ещё родне и друзьям. Всем-всем: Приске, Трише, Юлику, Джону, Ироду, бабушке — Таисии Леонтьевне, Мире Борисовне, Параше, Бобу Хоффману, Кирке Богомаз и, главное, Севе. Её Севе. Но сперва надо как следует высморкаться, в Клавдию, чтобы не было так противно обнимать её за талию. Так они договорились с Гвидоном. И только по этой причине она согласилась с ней обниматься…
Ницца подняла на докторшу глаза и медленно окинула её оценивающим взглядом, словно та была частью будущей композиции. Затем сделала резкий шаг вперёд и обхватила её руками, на уровне талии, сжав кисти что есть сил в замок у неё за спиной. И прижалась как можно сильнее носом и ртом к животу докторицы. Та от неожиданности заорала и отпрянула, в полной уверенности, что спасает себя от укуса безумной девки. Но Ницца не разжала рук, поэтому вышло, что они отшатнулись назад вместе, в единой сцепке. Откуда взялись силы, Ницце размышлять было недосуг. Нужно было успеть, пока её не отодрали от директрисы, размазать сопли по Клавдиному платью, преодолев отвращение к врагу.
На крик из соседней комнаты выскочили два санитара и, увидев, что происходит, кинулись к ним. Первый из подскочивших с размаха нанёс удар по Ниццыной руке, сверху вниз, чтобы разорвать замок. Второй одновременно сделал подсечку, чтобы сбить с ног. Сцепка разорвалась, и Ницца рухнула на пол. Тут же откуда-то взялась смирительная рубашка, и эти же двое, ворочая её словно куклу, ловко натянули на неё спецсредство и обездвижили с помощью накрепко затянутого позади спины узла.
Врачиха, наблюдавшая за процедурой, наконец очухалась, распорядилась, уже вполне спокойно, привычно поставленным командным голосом:
— Ладно, всё. Теперь на носилки её и в наблюдательный корпус, в приёмный тамбур. Скажете, Велихова прислала, после осмотра. Пусть определяют в палату для буйных. Я туда сейчас позвоню.
Последнее, что запомнила Ницца Иконникова в этот страшный первый день, — как её везли длинными полутёмными коридорами без окон, пропитавшимися запахом застарелой мочи, как натаскивали поверх рубахи фиолетовый байковый халат и как затем переваливали её обмякшее, не оказывающее сопротивления тело на пустую кровать, в палате для буйных с зарешеченными окнами и давно не мытыми стёклами, едва пропускающими дневной свет. Как чем-то жёстким, впивающимся в руки, привязывали к металлической кроватной раме, после чего накинули на шею хомут, пропустив через подмышки и притянув к спинке кровати. И как снова, для пущей надёжности, вкололи в предплечье что-то бурое. Кажется, сульфазин… Это было самое последнее слово, которое она успела ухватить остатком сознания, уже проваливаясь в темноту…
На другой день, утром, на столе у Глеба Ивановича Чапайкина уже лежала бумага из ЦНИИ Сербского, подписанная членами мунцевской комиссии. Текст был длинным, изобилующим специальной медицинской терминологией, и Чапайкин не стал читать всё. Обратил внимание лишь на ключевые фразы и заключительный вывод. Приблизительно это звучало так: «…Иконникова Н. И., 22 года, физического
