Велиховой, резко направилась к телу на койке и, откинув одеяло, задрала подол рубахи. Вторая привычным движением всадила иглу в ягодицу и вжала поршень до конца. Тело сразу затихло, и обе молча вышли. Впрочем, на их манипуляции ни Велихова, ни Загальский внимания не обратили. Им надо было принимать решение по Иконниковой.
— Да что у нас, Вера Николавна… То и есть, что ничего хорошего. В принципе, полное соответствие заключению комиссии, но, как мне кажется, состояние даже ещё острее. Психомоторика чудовищная. Беспокойство — верхний предел. Весьма негативная симптоматика. Расстройства многочисленны, по всей видимости, и все позитивны. Страх. Беспричинная тревога. Вроде бы в позе Ромберга устойчива. Думаю, завтра, если успокоится и попривыкнет, отправим на пункцию спинного мозга. А пока — кровь. Ну и мочу посмотрим.
— Так, ясно… — Велихова положила ладонь Ницце на руку и похлопала ладонью по её руке, как бы успокаивая. — Всё будет хорошо, ни о чём плохом не думайте. Вы больны, и наш долг, как врачей, вам помочь. Доктор Загальский очень хороший специалист. И очень опытный.
— Я здорова… — Ницца ощутила, что резкость зрения постепенно возвращается, и в тот же самый момент почувствовала, что звуки, которые она ещё произнесёт, уже почти не будут отставать от поступающих из головы сигналов. — Здорова… От чего вы хотите меня лечить?
— Галоперидол, думаю… — не обращая внимания на её слова, задумчиво произнёс Загальский. — Всё же, согласитесь, коллега, против всех видов психомоторной беспокойности… Наиболее будет эффективным, мне кажется. Наш случай, именно наш… — Они поднялись и пошли на выход, продолжая неспешно беседовать.
— А доза? — по-деловому осведомилась докторша. — Определились?
— Ну, я думаю начать с побольше, всё ж снимем побыстрей как-то, инъекционно… А после, полагаю, перейдём на таблетированный… Впрочем, поглядим на реакцию…
Этих слов Ницца Иконникова не слышала, потому что они были произнесены уже за закрытой палатной дверью. Но зато увидела, как дверь снова открылась и в палату вошли те самые недавние санитарки. У одной из них в руке была небольшая бумажная воронка, в другой руке — пластмассовый стаканчик с прозрачной жидкостью. Вторая подошла, наклонилась и сказала:
— Отвязать велено. Брыкаться не будешь?
Ницца, соглашаясь, слабо мотнула головой сверху вниз, настолько, насколько позволял это сделать хомут. Санитарка ловко распустила хомут и освободила корпус от растяжек, сделанных из сложенных в несколько раз простынных полос.
— И ещё велено спать, тогда руки тоже распустим. А будешь идиотничать, триседил получишь. И в укрутку свяжем, поняла?
Она не поняла, но снова кивнула, уже вольнее. Шея, освобождённая от неподвижности, ныла, и она попробовала совершить несколько движений, туда-сюда, чтобы вызвать искусственный прилив крови.
— Ну чо мотаешься, как верблюд? — недовольно спросила санитарка. — Давай лучше пей, — она пересыпала себе в горсть из бумажной воронки три разноцветные таблетки и приготовилась сунуть их Ницце в рот. Ницца сжала зубы, одновременно придавив верхнюю губу нижней. — A-а, ну ясно, всё ж решила поидиотничать. Ладно, раз так. — Санитарка двумя пальцами сжала ей ноздри, так чтобы перекрыть воздух, и тогда Ницца в попытке продышаться немного приоткрыла рот. Этого оказалось достаточно, чтобы тётка с невероятной быстротой всунула одной рукой таблетки в образовавшуюся во рту щель, а другой не менее шустро ухватилась за кончик языка и потянула его на себя. Таблетки соскользнули по языку вниз и провалились в горло.
— Ну вот, а ты боялась, — удовлетворённо произнесла вторая тётка и поднесла к её рту стаканчик с жидкостью. — Да вода, вода, не боись, девка. Чего теперь бояться, когда заглотнула уж. Пей давай.
Ницца сделала большой глоток, так как почувствовала, что таблетки остановились где-то посередине горла и прилипли к пищеводу. Вода тоже оказалась не водой, а кисло-горькой прозрачной жидкостью с запахом непроветренной аптеки.
— Ну вот, а теперь спать. Уснёшь — руки тебе распустим. Проснёшься — в нужник провожу, покажу, чтоб знала, как там у нас всё.
Последние слова Ницца уже почти не разобрала. Мутный, нечистый сон, беспощадно отвоёвывающий сознание, стремительно сковывал отпущенное тело, но уже по-другому, не как прежде, потому что не давал больше шанса управлять рассудком и не оставлял надежды увидеть другой, привычный сон, многоцветный, беззаботный и живительный.
В подобном режиме, рассчитанном на регулярные нейролептики, полуживой организм Натальи Иконниковой — пациентки психлечебницы с особым режимом продержался ещё с пару недель, пока не случилось то, что случилось. В начале третьей недели её внезапно скрутило. Откуда-то снизу, из глубины живота резко накатила вверх, к горлу, удушливая волна, прихватившая по пути тупую боль и резкую тошноту. До туалета добежать не удалось, вывернуло наизнанку прямо здесь, в палате. Даже судно не успела подставить, настолько внезапно всё произошло. Правда, настолько же непродолжительным приступ и оказался. Санитарка, завидев рвотную лужу, разъярилась и пошлёпала за тряпкой, матеря по пути чёртову молодуху. Но всё ж Загальскому доложилась — так, мол, и так, проблевалась Иконникова. Сильно вывернулась, дышала тяжело, за живот держалась. Потом долго была бледной. Тот пошёл прямо в палату и спросил:
— Задержка в месячных есть?
— Не ваше собачье дело, — сдерживая себя насколько возможно, отозвалась Ницца, — чего у меня есть, а чего нет.
— Понял, — равнодушно отреагировал лечащий врач, — после обеда тебя отвезут к гинекологу. Подмойся сходи пока, — и вышел. По пути бросил санитарке: — Бухалова, проследишь!
А Ницца, проводив Загальского взглядом, с трудом напрягая память, стала считать дни, чего не делала с момента её ареста на Красной площади. Месячные, как показал результат подсчёта, опаздывали не менее чем на неделю. И когда она, повторно перебрав в голове нужные даты, этот факт осознала, ей стало страшно. По-настоящему. Впервые с момента задержания. Она беременна. И плод — санитарский, ублюдочный, от тех насильников из спецпсихушечной перевозки. Оставалась, правда, слабая надежда, что задержка, возможно, связана с переживаниями и депрессией, с психушкой этой проклятой. С тем, что не разрешают увидеться с родными. С тем, что ей ничего про них не сообщают, словно их просто нет на свете. С тем, что она ничего не знает про Севу, который сбежал на Запад. Или не сбежал? Нет, сбежал… Она давно уже поняла, что именно так всё и было, как рассказал ей «конторский» генерал, а позже подтвердил профессор Мунц. И уже надеждой себя не тешила.
Ближе к вечеру пришёл результат от гинеколога, о котором не преминул сообщить Загальский. Утром явился в палату, отследил укол галоперидола и доложился, потирая руки:
— Значит, так, Иконникова. Будешь ты рожать или не будешь, зависит теперь исключительно от тебя. Мы, со своей стороны, и так делаем всё возможное, чтобы вернуть тебя обществу. Но ты и сама можешь себе помочь. Например, если осознаешь всё тобой совершённое, дашь этому соответствующую оценку и докажешь тем самым, что ты ещё вполне способна стать полноценным гражданином своей страны. Диагноз твой на сегодняшний день пока, к сожалению, неутешительный, но применяемая методика лечения, в случае, если твой психологический настрой обретёт устойчивый позитив, сможет существенно ускорить процесс выздоровления.
— А чем вас не устраивает мой теперешний настрой? — подняв на него глаза, спросила Ницца. — Я что, на людей кидаюсь?
Доктор вздохнул и печально покачал головой:
— Вы грубы, Наталья Ивановна, вы раздражительны, вы вспыльчивы, вы циничны… Насторожены и подозрительны. Вместе с этим вы повышенно сенситивны, ранимы, обидчивы, слезливы… Вы обвиняете нас в несуществующих грехах, типа мы все фашисты и преступники. Ну сами подумайте, какие же мы фашисты? Мы всего лишь советские врачи, борющиеся всеми силами и возможностями за ваше психическое здоровье.
— Знаете что я вам скажу, доктор Загальский, — медленно проговаривая слова, произнесла Ницца, — я буду рожать только по той причине, чтобы доказать вам, что ваши негодяйские подлые уговоры никак не повлияют на моё решение. Вы, наверное, хотите того, чего хотели от меня люди с Лубянки? Явки, адреса,
