невезучей обладательницы, была пропитана чем-то, что способствовало их удержанию на весу в точно предусмотренных специально обученным умником направлениях пространства. И наверняка — Слепаков это сообразил сразу — умник этот про это дело понимал все, но понимал совершенно неведомым для нормального человека образом, понимал так, что намертво закрепил волосы этой рыжей Лариона в самых выигрышных и спросовых для него вариантах будущих безобразий. В соответствии с подобными же, плохо поддающимися исследователям отечественной юриспруденции законами мультиполовой эстетики, руки, шею, грудь, а также уши гр-на(ки) Тилле обильно украшали многочисленные изделия бижутерии, разнообразные по размеру и весьма нахальные по заявленной броскости. Длинные, ухоженные, ярко- красные ногти задержанной также не способствовали вдумчивому исследованию всех обстоятельств дела. В отличие от подследственного Слепаков был человеком нормальным, хоть и въедливым в своем нелегком деле, а потому его дотошность нередко способствовала прекращению перспективных, на первый взгляд, дел, а в отдельных случаях — освобождению потенциальных преступников до суда, с подпиской о невыезде. Человеком он был немолодым, опытным и по обыкновению справедливым, поэтому и не была в свое время удовлетворена его просьба о приеме в Высшую партийную школу, еще тогда, при коммунистах. А справедливым — в том смысле, что, принимая свое следовательское решение, Слепаков не смешивал никогда в один ком вину подследственных в зависимости от ее степени с личным своим к ним отношением, даже разогретым порой откровенной неприязнью к преступному элементу. Поэтому, сразу определив, что дело задержанной простым не окажется по многим нехарактерным для такого случая признакам, Слепаков разрешил доставить ему одежду в изолятор временного содержания, где опасность могла быть всего лишь временной и не очень серьезной, учитывая случайность попавшего туда контингента, ненадолго соединенного друг с другом в силу событий и поступков, в основе своей — нетрезвых по глупости и глупых по пьяни. Беда же большая и настоящая — он знал это наверняка — рано или поздно обрушится со всей мощью несправедливости и привычности жизни по понятиям, особенно в условиях крытки, проще говоря, тюрьмы, и придавит обладателя причудливой рыжей шевелюры как только он-она перешагнет порог камеры следственного изолятора: она — то есть, Ларэ Тилле, как представилась задержанная вначале и продолжала настаивать на этом имени и потом, начиная с первого допроса, и он — Ларион по паспорту, или Лариосик, как его звали дома…
— Голову замочите и сбейте укладку, — велел передать Слепаков дежурному в ИВС, — а то разорвут его при случае… И ногти пусть срежет, тоже в радость не будут, она раньше не задерживалась.
Одежду привезла соседка, которая при обыске была понятой, Анна Андреевна, тихая старушка из квартиры напротив, дружившая с матерью Лариона, Изабеллой Владиславовной Тилле, на протяжении всей ее жизни, еще с девичьих лет. Старушка была бездетной вдовой и потому продолжала любить и жалеть Лариосика даже после того, как мать прекратила с сыном всяческие отношения, заведя для себя отдельный холодильник, постельное белье и полотенца на все случаи жизни…
Мать подследственного, Изабелла Владиславовна, в юном возрасте Белка, работала технологом в типографии издательства «Советская правда», где когда-то в молодости начинала ученицей наборщика, сразу после издательско-полиграфического ПТУ. Еще тогда, начиная с первых ее рабочих буден, Белке нравилось приходить первой в цех и первой из всей утренней смены глотнуть воздуха, насыщенного запахом ночного тиража одного из главных по значимости и объему ежедневного типографского продукта — газеты «Советская правда». Газету эту она любила, но не до точки обожания — мешала другая имевшаяся у нее любовь, скорее даже, страсть. И запах этой страсти, пробивавшийся из соседнего помещения с регулярным постоянством — с девяти утра и до шести вечера, — не был похож на свой, цеховой, привычный, а был мягче, без угарной газетной спешки и черно-белого однообразия. Он был… цветной. И еще к нему примешивался аромат твердого картона, мягкого податливого коленкора и лакового глянца — обложечного. Он тоже обладал цветом… Белка отчетливо ощущала эти цветные запахи, особенно к вечеру, когда печатные станки окончательно разогревались многотысячным тиражом, и тогда сердце ее наполнялось тревожной радостью, и она отпрашивалась у мастера ненадолго, чтобы посмотреть, как на свет появляются книги. И шла в соседний цех и, завороженная, смотрела… Книги были самые разные, большие и маленькие, отдельные, сами по себе и в сочинениях, умные и про все другое тоже. Она смотрела на них и представляла, что это не типографский печатник, а она, Белка, стоит у огромного и послушного станка, и готовые новенькие блоки проносятся мимо ее, Белкиных, рук и летят еще дальше, в переплет и на упаковку, на склады и в магазины, а потом они попадут к людям, и те будут их читать и даже не вспомнят о ней, Белке, о той, которая стояла рядом с ними в самый момент их рождения и наблюдала, как они появлялись на свет, вкусно пахнущие, плотно сбитые, яркие…
А еще она любила их читать. Те книги, которые не удавалось заныкать и вынести из типографии, она покупала со скидкой, по отпускной оптовой цене, и на это уходила немалая часть ее ученической зарплаты. Книгу она обычно читала всю целиком — от корки до корки. Вернее сказать, как раз с книжных этих корок, обеих, но сначала — с задней, она и начинала свои путешествия по таинствам красок, запахов и слов. Маршрут этот для Белки начинался, как ни странно, не с автора. Автор был для нее существом далеким, недоступным и поэтому считался предметом практически неодушевленным или же невещественным в смысле возможности коснуться его когда-нибудь рукой или увидеть живьем, даже если он еще не умер. Иначе дело обстояло с другими причастными к любимой тайне людьми — многочисленной и мало кому известной братией с задней корки книжки, в обязательном порядке присутствовавшей там независимо от ее тиража и читательской ценности. А звалась загадочная братия так: редактор, художественный редактор, художник или художник-оформитель, технический редактор, корректор. О том, какую функцию выполнял в книгопечатном деле каждый из них, Белка только догадывалась. Каким-то особым шестым чувством она выделила в этом списке профессию технического редактора, поскольку на художника рассчитывать не имела права — рисовать не умела совершенно. Редактор — было словом слишком простым и, наверное, неинтересным. Художественный редактор — наверняка тоже был родня художнику и тоже надежно отпадал по этой же рисовальной причине. Корректор — пугал неизвестностью задачи, да и, кроме того, не настолько ласкал ухо. Оставался последний член неизвестной бригады — технический редактор. С одной стороны, технику Белка любила, хоть и не сравнимо с самими книжками, конечно, и признавала как необходимую и привлекательную часть процесса. С другой же — редактор становился уже не просто словом, а техническим названием книжной должности, хоть и с задней корки. А это означало вещь для Белки исключительно важную — переход с помощью этой загадочной профессии, как по случайно нащупанному броду, в новую, чужую пока для нее жизнь, в жизнь, где много умных людей, нечитанных ею книжек и мудреных незнакомых слов. И как здорово, что когда-нибудь потом, там, в этом новом для нее мире, на задней его обложке, будет выведено курсивом:
Московский полиграфический, вечернее отделение технологического факультета, Белка заканчивала, когда была на шестом месяце беременности. Отец будущего ребенка, ее однокурсник Олежка, родом из Саранска, исчез с поля жениховской видимости на следующий день после защиты диплома и не обнаружился более нигде и никогда. Годы, проведенные в типографии вплоть до декретного срока, не пропали для молодого специалиста даром, и к моменту появления на свет первенца Белла таковым специалистом лишь числилась по ведомости, а по существу — основательно уже изучила на практике весь процесс книгопечатания, в деталях и с премудростями.
Мальчик, родившийся в срок, ростом и весом отвечал всем требованиям и параметрам самых признанных учебников и пособий по деторазведению и уходу за ними и, несмотря на получившуюся безотцовщину, Белла не могла нарадоваться на сына, на то, как трогательно и вкусно причмокивая, вытягивает он последнюю капельку из материнского соска, как сладко после этого отрыгивает и потягивается, как смешно гукает и тянется ручкой к ней, Белке… Боль и горечь, изъедавшие ее поначалу из-за Олежкиного предательства, со временем растворились, уступив место материнскому ее счастью и заботе о маленьком сыне. Осталась лишь легкая и почти уже безболезненная тень разочарования в мужиках, сразу во всех, которые — теперь ей было совершенно ясно — хотят одного только своего мужицкого дела — грубого и обманного…
Через пару недель после родов домой к ней нагрянули девчонки из цеха: саму ее — поздравлять, а дитя — осматривать. К этому моменту имени мальчик еще не получил — в то время Белка все еще тайно
