Портмоне из элефанта
— Вторая хирургия, вторая хирургия! Кушать! — отпечаталось где-то в замутненном сознании.
— Обед, хлопчики! — вдруг отчетливо услышал он сквозь пелену остатков сна и открыл глаза.
Через распахнутую дверь палаты девушка в белом халате, пятясь, вкатывала громыхающую тележку с алюминиевыми столовскими кастрюлями, на которых аляповато, белой масляной краской было выведено: «Каша», «Первое», «Для хлеба». Пахнуло знакомым еще по детству запахом — сочетанием кускового хозяйственного мыла, непромытой общепитовской металлической посуды и остатков еды, приготовляемой при обильном использовании главного уничтожителя вкуса — комбижира, хранящегося в холодильных шкафах в виде желтоватых оковалков с заветренными прогорклыми краями. Он улавливал этот запах каждый раз, попадая в зону пищеблоков: пионерлагерного — в детстве, летом, школьного — зимой, и уже потом, через годы — институтского, все пять лет его родной Плехановки. В последующие годы, по мере взросления и продвижения по службе, запах этот постепенно улетучивался, забывался и окончательно исчез из памяти к концу восьмидесятых — когда его совершенно забили и практически свели на нет другие запахи и звуки новой чумовой жизни, свалившиеся на головы и ноздри столичного потребителя. Произошло это сразу же, по истечении первой недели после принятия и опубликования закона о кооперации, в 1987- м.
К этому времени он, Юрка, уже надежно и окончательно превратился в Юрия Лазаревича, сорокалетнего заместителя директора магазина «Бытовая химия», что на Можайке, и с нескрываемым удовольствием стал именоваться «господином» вместо обрыдлевшего всем «товарища». И что уж говорить о нынешних — крутых девяностых, когда запахи его теперешней жизни измерялись и соответствовали уровню генерального директора и председателя совета директоров ЗАО «Торговый дом „Беловежье“», в который превратился с его легкой, но и не особенно вороватой руки бывший хозяйственный магазин. К моменту победного, многоходового и хитроумного, но вполне законного овладения Юрием Лазаревичем последним, пятьдесят первым и решающим процентом беловежских акций, ароматная гамма эта состояла уже из устойчивых и характерных запахов, строго определенных жизнью согласно табели об особых, торгово- предпринимательских понятиях и рангах, предполагающих следующую минимальную пахучую потребительскую корзину: запах ксерокса фирмы «Canon» и духов «Палома Пикассо», исходящих от офиса и Лолки-секретарши с ее неудобной несмываемой губной помадой, запах грандчароковской лайки в салоне джипа и особого, чуть-чуть тухловатого, но чистого выхлопа, выбрасываемого дженерал моторсом при сжигании 98-го бензина, смесь запахов «Ультра Юнит Ликуид», которым промывают форсунки в джакузи каждый раз после пятого бурленья перед шестым, и обильно, почти ежедневно выдавливаемого из итальянского тюбика Каринкиным гелем фирмы «Суперпластик». И наконец — сумасшедший запах сосен, проникающий в их с Каринкой спальню на втором этаже Барвихинского дома по утрам, и не менее завораживающий — шишечного самоварного дыма, там же, но уже по вечерам…
…Санитарка докатила тележку до середины палаты и объявила:
— А ну, налетай, кто ходячий! Кто не может — не надо. Сама налаживать буду…
— Чего там сегодня, а, теть Марусь? — спросил девушку крайний к окну, с перебинтованной грудью парень. — Чего налаживать-то будешь?
Девушке было на вид лет двадцать пять, не больше, но на «теть Марусь» она не обиделась, а весело ответила:
— Тебе, паралитику, — щи — мудищи полощи, а всем другим, кто толковый пациент, — рассольник и суфле. Как на убой сегодня, перед Днем Победы, наверно, потому что…
Шутка девушки Маруси была явно сомнительного свойства, но назначенный на выздоровление народ не обиделся, а даже, наоборот, хохотнул с подмигом и зашевелился, каждый — в силу собственных послеоперационных возможностей.
Предстартовое обеденное настроение каким-то краем передалось и Юрию Лазаревичу и заставило его окончательно проснуться после затяжного наркоза. Он осмотрелся, уже внимательней. Это была стандартная больничная палата на шестерых — лежачих, как он, и прочих — целиком или частично ходячих. В основном все были послеоперационники. В их четырнадцатую старались заваливать, по возможности, тяжелых, кучкуя по диагнозу принципиальной выживаемости, в отличие от пятнадцатой, соседней, — тоже для тяжелых, но при отсутствии какого-либо принципа…
Все кровати были заняты. Он опустил глаза на пол. Драный линолеум, покрывающий поверхность пола, местами переходил из рубцов в задиры, перераставшие, в свою очередь, в полуметровые язвы, из которых выглядывала грязно-серая бетонная стяжка. На одной из таких подкроватных язв покоилась полная почти до краев утка. Юрий Лазаревич повел носом и недовольно поморщился.
— Э, Марусь, а этому-то? — спросил санитарку перебинтованный парень и указал кивком на Юру. — Ему-то чего не ложишь? Он, вон, проснулся…
— Не положено ему, — повернувшись в направлении кивка, ответила Маруся, — он на питании только с вечера… Он еще свежий, на жидком пока…
— Ну и налей жидкого, — не отставал сердобольный парень, кивнув на этот раз на кастрюлю с рассольником, — супу в смысле…
— Жидкого — это на голой воде значит и таблетках, — со знанием дела раздавая тарелки со вторым, по-научному отреагировала Маруся и, повернувшись снова к Юрию Лазаревичу, обратилась теперь уже непосредственно к нему: — У вас еще не заросло там… Свежий шов, значит. Изнутри… — Она стала половником разливать кисель. — А к вечеру подзатянет немного, и пойдете на довольствие… Как все…
— Хлеба дай еще, дочка, — протянул к ней руку старик с соседней с Юрой койки, — беленького… А то у меня ни одной огурчинки в рассольнике не получилось…
— Он у меня наперечет, дедунь, — тут же нашлась бойкая санитарка, — подушевой: один — белого, один — черного, понял? На! — улыбнулась она ему и протянула ломтик белого. — Кушай на здоровье…
Закончив раздачу, Маруся двинула тележку на выход. Проходя мимо Юрия Лазаревича, на всякий случай сообщила, демонстрируя остальным свою осведомленность:
— А вас, между прочим, милиционер дожидается, из органов прокуратуры, капитан. — Она смешно завела к потолку раскосые глаза и невпопад добавила: — Симпатичный… И жена еще ваша с ним разговаривает… Черненькая такая…
Сейчас она стояла к нему лицом, и он сумел хорошо ее разглядеть. Молодая санитарка выглядела типичной казашкой — широкие скулы, узкие глаза, кожа смуглая… Что-то очень знакомое почудилось ему в ее восточном облике.
— Из органов, говорите? — задумчиво переспросил он девушку, а сам подумал: «Ну, точно… Элефанть лезя…»
А началось все сразу после путча, в девяносто первом. В июле они с Гариком, лучшим другом и замом, акционировали наконец магазин и пребывали на вершине счастья, готовясь к будущим дивидендам — честным и не очень. Коллектив магазина был большой, но, как выяснилось, не опасный. Совершенно безопасным он стал на следующий день после того, как Гарик, второй по главности после Юры акционер, уволил с председательского молчаливого согласия основных бунтарей — качателей магазинной демократии — упрямого и упертого в своей неперевоспитуемости коммуняку Тишкина — завсекцией скобянки, ловко устроив ему небольшую недостачу, и двух продавщиц — одну из «Обоев», другую — из «Лаки, краски». Девки были наглые, но действовали по предусмотренной новыми законами справедливости, за это и поплатились. Обе пошли по аморалке, так же грамотно сконструированной друзьями-начальниками при помощи хорошей выпивки, закуски и двух продажных продавцов из фурнитурной секции — Рината и Коляна. Аморалка пришлась на часы еще рабочие, но уже предпраздничные, о чем и был составлен соответствующий акт. Ребята сработали на совесть и не отдавали одной юбку, а другой — колготы, до самого момента неожиданного появления начальства и других свидетелей в подсобном помещении магазина. Ребята после этого резко пошли в замзавсекцией, а девки — вон, правда, не по статье, а по их
