жаждущей его близости. В такие дни Мона была ненасытна, возбуждая у Берта какие-то новые ощущения, замешанные на садомазохистских комплексах. Отвращение к бешеной фурии, изрыгающей оскорбления и брань, чувство вины перед ней и презрение к самому себе смешивались с сильнейшим желанием. Обладая Моной в такие моменты, он уничтожал что-то в себе – остатки трепетной нежности, ответственной любви, которые мешали ему жить.
Вытащив Берта из швейцарского санатория, Мона заперлась с ним в гостинице Гриндельвельда. Трое суток прошли как в бреду. От выпитого виски у Берта ломило голову, перед глазами стоял туман. Его лицо покрылось колючей щетиной, от слабости подкашивались колени, но он продолжал хотеть Мону, занимаясь любовью, как одержимый.
Под вечер третьего дня, сжимая в объятиях жену, Берт понял, что она в обмороке. Но не мог вспомнить, как долго он обладал покрывшимся холодной испариной, безжизненным телом.
«Так дальше нельзя. Мы погибнем оба», – решил Берт, распахивая окно. Прохладный осенний воздух ворвался в душную, смердящую испарениями комнату.
Вернувшись домой, Берт подумал, что жуткие гостиничные сцены скорее всего приснились ему. Бледная, слабенькая, но нежная и робкая, как Гретхен, Мона ничем не напоминала безумную нимфоманку, завладевшую им в швейцарском отеле.
… Они завтракали на террасе, обсуждая перепланировку цветника и необходимую реконструкцию дома. Запертую детскую комнату, о которой они боялись вспоминать целых три года, было решено превратить в спальню для гостей. Мона все ждала Мартина, который не появлялся после ее попытки самоубийства и последующего лечения в психиатрической больнице. Других гостей, вроде, не предвиделось.
Во время поездки в августе на фестиваль MTV в Лос-Анджелес Мона возобновила кое-какие голливудские знакомства. Но через неделю Берт оказался в больнице и еще почти месяц долечивался в «Кленовой роще». Отснявшись в незначительном эпизоде, Мона ринулась в Гриндельвальд, чувствуя нарастающую агрессивность. Она регулярно навещала искалеченного мужа и пришла в бешенство, когда бинты были сняты. Он все-таки умудрился еще раз насолить ей, изуродовав рубцами свое тело. Он решил ускользнуть от ее притязаний под прикрытие болезни и слабости.
Мона была готова убить этого человека. Но вечером в ресторане Берт ужинал с другой – с несчастной уродиной, глядящей на него влюбленными глазами. И он смеялся, смеялся так, как уже давно не умел смеяться с Моной! Берт остался мужчиной, и этот мужчина мог принадлежать только ей.
В маленьком номере провинциального отельчика Мона взяла реванш за причиненную ей боль. Она стала ненасытной фурией, мечтая умереть в его объятиях. Длительный обморок принес разрядку. Наступил период расслабленного покоя, поддерживаемый транквилизаторами. Мона снова почувствовала себя ласковой женой и заботливой хозяйкой уютного дома, который требовал реконструкции.
– Не беспокойся, дорогой, комнаты для гостей не будут пустовать. Нам надо быть готовыми к встрече с твоей славой. – С обожанием посмотрела на мужа Мона. – Друзья, поклонники, журналисты – обычное окружение спортивных звезд… Кстати, тот симпатичный блондин, что затащил нас пообедать в Лос- Анджелесе и все бубнил про таинственных спутников человека, – он, кажется, собирался писать книгу об автомобилях…
– Да нет, малышка, ты не поняла, не об автомобилях вообще, и тем более не о гоночном спорте, а о тех роковых машинах, которых преследует проклятье. Моя карьера его вряд ли заинтересует… Тебе подлить молока?
– Пожалуй, этот рокфор чересчур солоноват. Надо сказать Карле, чтобы не брала продукты в «Энтоне». Мне кажется, мы можем позволить себе более дорогие магазины. Даже без наследства твоего милого батюшки.
– Конечно, детка. Я получаю достаточно, чтобы не вспоминать об экономии и скаредности моего отца. – Берт порадовался смирению Моны. Обычно она называла старика Уэлси «мерзавцем», «жмотом», «маньяком», помешавшимся на вонючей стерве и выгнавшим из дома единственного сына.
– Ну, я ведь сам ушел. Ушел, чтобы сделать свою жизнь собственными руками. – Говорил он, избегая подробных объяснений.
– Не прикидывайся бескорыстным святошей, Берт, ты получил коленом под зад и вылетел без гроша. Это и заставило тебя вцепиться зубами в глотку удачи… Или, как у вас говорят, «хмельной бабе Фортуне».
– Интересно, – задумчиво спросила Мона, – старик Уэлси знает о твоих успехах или затыкает уши, когда по радио или телевизору произносят твое имя?
– Думаю, его больше интересуют биржевые новости. И к тому же в офисе Дика Уэлси телевизор не бубнит с утра до вечера, как у нас. – Он кивнул в сторону дверей, распахнутых в столовую, и вдруг рванулся к телевизору.
– Что случилось, Берт? – Встревожилась Мона, поспешив в комнату. На экране передавали спортивные новости.
– Детка… – У Берта был ошарашенный вид. – Детка, сейчас сказали, что погибла Линда Керри…
– Керри? – Мона сморщила лобик. – Она что, – гонщица?
– Ах, нет же! Помнишь ту даму на выставке, что потом обедала с нами и рассказывала про свой загадочный камень – «бриллиант Хоупа»?
– Да! Она еще утверждала, что все невзгоды ее семейства отнюдь не от камня… И правда… – Мона печально посмотрела на Берта. – Мы не владеем ничем таким, и вот… ну, как-то не все ладится…
– Верно, но ведь ее нашли мертвой в собственной постели! В августе она выглядела такой бодрой и совсем не старой… А до этого погибли ее муж, сын, сестра… И ведь все они не состояли в «группе риска» и даже не были гонщиками… Мона! – Глаза Берта сузились в темные щелки.
– Что, дорогой?
– Мона, я, кажется, знаю, кто будет следующим… – Берт растерянно потер лоб. – Ты с ней знакома… – Он резко умолк.
– Ну, с кем, договаривай же, черт возьми! – В голосе Моны появились визгливые нотки, и по тому, как напряглись ее локти, прижавшиеся к туловищу, Берт почувствовал, что жена близка к истерике. Каким-то невероятно обостренным нюхом она улавливала «горячие точки» в окружающем ее психологическом пространстве. И теперь скорее ощутила, чем поняла то, что хотел от нее скрыть Берт.
– Пойдем на воздух, милая. Может, еще кофе? – Он усадил Мону за стол и придвинул к ней чашку. Сгорбившись над своим прибором, Мона усиленно ковыряла ножом скатерть, не поднимая глаз на мужа.
– Хорошо, хорошо, я все тебе объясню… Там, в санатории у доктора Вальнера, я познакомился с инвалидкой. Ты еще, кажется, приревновала меня к этой девушке, застав нас в ресторане…
– Помню. Нисколько! Жалкая уродина, рохля.
– Дело не в этом, Мона. Сандра – дочь этой несчастной Линды Керри. Именно она наследует «проклятый бриллиант»… И, боюсь, у бедняги не слишком радужные перспективы…
– Думаешь, камень убьет и ее? – Глаза Моны сверкнули радостной мстительностью. Она захохотала. – Это весело, чертовски весело! Ты убил меня, убил мою нерожденную девочку – и ты – любимый муж… Камень убивает обреченных уродин – и он – проклятый! Как, как все смешно в этом сентябре, как много листьев! Какая хитрая нынче осенью смерть…
Напоив Мону успокоительной микстурой, Берт уложил ее в постель. Он вспомнил Сандру, уносимую из ресторанного зала наемным верзилой. Ее прощальный взгляд, колени с тонкими ниточками шрамов, выставленные на всеобщее обозрение, пока она пересекала зал под любопытными взглядами. Легонькая, хрупкая, словно поломанная игрушка.
«Бедная малышка-Фея, ты осталась совсем одна», – подумал Берт, прощаясь с печальным видением.
5
Большие часы в гостиной показывали без четверти семь. Через пятнадцать минут Сандра направится в столовую. Она заранее знает, как вздрогнет ее сердце перед большим овальным столом, накрытым на одну персону. Старая горничная Кэт держит у кресла покойной хозяйки вазочку с цветами и каждый раз опускает глаза, пронося мимо тарелки, блюда и соусники.
Уже два месяца Сандра живет в доме одна, завтракает, обедает, ужинает в одиночестве за огромным
