— Ты чего? — одёрнул я друга. — Ведь ты пионер!
— Ну и што? Боженьку-то всё одно хочется увидать. А неверущим она себя не кажет.
— Не кажет! — передразнил я Юрку. — Забыл, как того, боговерующего, из пионеров вытурили? «Попика» того…
Мы, конечно же, хорошо помнили то утро, когда на общешкольной линейке, которой властно дирижировала завуч школы Кукаркина, крикливая, всегда злая, школьная пионервожатая, в шёлковом алом галстуке, очень решительная, резкая в движениях, энергичная, хотя уже немолодая женщина. Она вывела из шеренги пятиклассников за руку маленького стриженного наголо белобрысого, курносого пацана, рывком обратила его к нам лицом. Тот смиренно застыл.
Крысовна-Кукаркина по бумажке громко зачитала всем, что потупившийся недоросток предал идеалы юных ленинцев, советской страны и посему не достоин носить высокое звание пионера — он верит в бога, да ещё и молится! Поэтому с него снимается красный галстук — частичка пролетарского знамени, щедро политого кровью наших отцов и дедов, свергших власть кровавого царя, помещиков, капиталистов и попов.
Крысовна визгливо, войдя в раж, выкрикивала ещё какие-то заученные навсегда словеса и лозунги, но я не слушал её, а смотрел на попавшего под её суд. Когда дело дошло до исполнения приговора, случилась заминка, — галстука на «отступнике» не оказалось. Энергичная и находчивая пионервожатая рванула с себя шёлковую косынку и торопливо повязала её «предателю юных ленинцев». Крысовна махнула рукой. С новой силой затрещали умолкнувшие было барабаны, специально извлечённые по этому «возмутительному», позорному случаю из школьной кладовки. Под их трескотню действо продолжилось. Виновник же этого представления никак не реагировал на то, что с ним проделывали. Стоял, как пыльный манекен в пустой витрине окна закрытого универмага на улице Кирова, держа в руках перед собой холщовый мешочек с ученическими принадлежностями.
Вожатая, она же и завуч, повернулась к «манекену» и сдёрнула с его шеи свой галстук-косынку, брезгливо, с хлопком отряхнула ярко-алую шёлковую ткань, а «разжалованного» подтолкнула в спину, и он понуро поплёлся вдоль по школьному коридору.
Явно неудовлетворённая мягкостью наказания, завуч объявила, что экс-пионер будет исключён из школы как «носитель религиозной заразы», чего якобы все мы «терпеть не можем».
Уличенного в вере в бога, его тут же по-детски жестокие пацаны нарекли «попиком», и он сразу превратился в объект бесконечных насмешек всех, кто пожелал над ним поизгаляться.[58] А желающих нашлось немало. Особенно изощрялся двоечник и второгодник Толька Мироедов. Он дурашливо крестился щепотью и кланялся «попику», приговаривая:
— Господи Исуси! Насрал тебе на уси!
Кое-кто из старшеклассников щёлкал оттопыренными пальцами «попика» в лоб (по-уличному такое наказание называлось «щелобаном»), подшучивая:
— Бох терпел и тебе велел…
И я, грешник, тоже глумился над однокашником, подпевая разноголосому хору:
— Поп, поп — толоконный лоб…
Вероятно, ещё дня два-три встречался мне в школе «попик», безгласно терпевший наши издёвки и измывательства. После он исчез. Вскоре о нём все забыли. А сейчас я не мог не вспомнить о «позорном явлении нашей школы» и пожалел — очень даже запоздало — пацана. Потому, наверное, что подобное может произойти и с Юркой. А он этого понять не хочет. Надо срочно разубедить друга, доказать, что никакого бога не существует, а мы произошли от обезьян.
— Нет в церкви никакой боженьки, — высказал я то, о чём думал, не тая. — В цирке видел обезьян? Не будешь спорить, что они похожи на людей?
— А вот и есть! — вскипел Юрка. — Есть Бох!
— Ох и дурачок ты — веришь в глупые бабушкины сказки.
Юрка осерчал:
— Мамке я верю. Она всегда Боженьке молилась. Просила, чтобы отец перестал пить. И он прекратил.
Твой отец перестал пить водку, потому что понял: если будет продолжать, то ты с Галькой с голоду помрёте. А его с завода уволят.
— Вот это ему Боженька и подсказала. Дошли до неё мамкины молитвы. Хоть и поздно. Не дождалась она. Зато сейчас за нас радуется.
— Как она, Бобынёк, может за вас радоваться, если её в гробу в землю закопали?
— А она с неба на нас смотрит. Она на небе теперича.
— Хошь, докажу, что никакой боженьки в церкви нет?
— Как?
— Залезу внутрь.
— А не ботаешь?[59]
— Канаем![60]
Юрка нехотя поднялся с могильной плиты.
— А ежли она тебя покарает?
Я засмеялся. Хотя Юркина боязливая нерешительность и вера в бога меня не поколебали, всё же лёгкое сомнение возникло: а вдруг что-то или кто-то там и в самом деле есть. Ну и пусть! Была не была! Сам убеждение получу. Но едва ли там есть кто-то.
Мы приблизились к храму.
— Надо штурмовать, — сказал я решительно.
— Слабо!
Ухватившись за кованый кронштейн, когда-то поддерживавший водосточную трубу, я полез наверх по углу, образованному пилоном и плоскостью стены. Со стороны это было похоже, наверное, на цирковой номер. Цепляясь за малейшие выступы и кромки кирпичей, я упирался пальцами босых ног и коленями в шероховатые стены и упрямо, хотя и медленно, продвигался вверх — от кронштейна к кронштейну.
— Ну как? — кричит откуда-то из-за спины Юрка. Но я знал, что нельзя оглядываться — сорвусь.
И каждой клеткой своего существа почувствовал самый опасный момент, когда предстояло левой рукой ухватиться за верхний кирпич и подтянуться на узкий надоконный козырёк. Выручил ещё один кронштейн, похожий на ухват бабки Герасимовны, — я встал на него и ощутил прочную опору. Железо кровли, к счастью крепкое, выдержало. Вытянувшись во весь рост, нащупал подкупольную площадку, смахнул с неё землю и какие-то мелкие галечки, подпрыгнул, отжался на ладонях, оцарапав до боли живот о неровности окаменевшего раствора, соединявшего кирпичи, приподнялся на колени, повернул туловище, сел и глянул вниз. Ух ты! Ну и высотища! Аж внутри защекотало. Что со мной стало, если б не удержался? И моментально в воображении увидел свою маленькую, худенькую фигурку, распластанную в воздухе, и её же — лежащую размозженной рядом с чьим-то вычурным, из мрамора, памятником, высеченным в виде высокого пня с отрубленными сучьями. У меня дыхание прервало от ужаса. Чтобы стряхнуть страх, заставил себя думать о другом, принялся насвистывать очень душевную песню «Гибель Варяга».
Я вглядывался в самые дальние дали. Вот это вид! Взлететь хочется — самому, без чьей-либо помощи — и, раскинув руки, ласточкой пронестись над городом.
Рубашонку мою, с отрезанными выше локтя рукавами — они уже не подлежали починке, прилепил к груди теплый верховой ветер, гудевший в ушах. А под стеной, отступив на несколько шагов, приложив ко лбу ладони козырьком, безмолвно уставился на меня игрушечный Юрка, в штанах, закатанных выше колен, и в выцветшей досера, когда-то чёрной рубахе.
— Эй, залазь сюда! — кричу я.
Юрка отрицательно качает головой.
Воробьи беспокойно носятся вокруг меня, тревожно чирикают, прыгают вблизи, смело поглядывая на незваного гостя. Где-то здесь затаены их гнезда, и разыскать их — пара пустяков. Мне, грешному, знаком вкус воробьиных яиц, но сейчас — не до них.
Мною опять овладевает необыкновенное ощущение, я как бы улетучиваюсь из своей бренной оболочки и перемещаюсь в находящиеся вокруг предметы: я — в этих нагретых солнцем кирпичах, в
