аппарата. На конце второй бечевы — грузик. Нет, груза не надо. За её конец держится пилот. Разумеется, я. Второй конец разматывается по мере взмывания змея. Достигнув определённой высоты, сооружение закрепляется, например за бельевой столб. Первый конец бечевы, перекинутый через ролик, продевается в кольцо, пришитое к лямкам, а за второй конец держат друзья Юрка Бобылёв и Игорёшка Кульша. Или, лучше, они наматывают её на специально сделанный ворот. И вот я подтянут под самый парус, на котором нарисована Славиком красная звезда — во всю ширину плоскости. Усаживаюсь в верёвочную, а лучше — лёгкую шпагатную петлю, и озираюсь… Эх, мечты! Вырасту — обязательно в лётное училище поступлю. Что может быть прекраснее парения в небе, над облаками!
— Юрок! Я, кажись, придумал, как подняться на церковь!
— Фу ты! Нарыхал[53] меня. Я же закимарил.[54]
— Как? Ты можешь спать днём?
— А чо? — удивляется Бобынёк.
— Я не могу. В детсаду меня за это всю дорогу воспитательницы наказывали. После я ухитрился глаза держать закрытыми — отстали. По дурости своей придумывают детям разные наказания. Ну, слушай дальше, о главном…
И я с жаром, размахивая руками, сначала сидя, а после — вскочив на надгробие, объясняю, как можно подняться на воздушном змее высоко-высоко. На столько метров, где страшно холодно. В одной книге вычитал, старинной, с твёрдыми знаками: «Человек и Земля».
— А шубу-то с собой возьмёшь? — улыбается Юрка.
— Какую шубу? У нас нет… Телогрейку — можно, — подыгрываю Бобыньку. — Поэтому полёт в стратосферу на воздушном змее «Красная звезда» временно откладывается. Я без шуток.
— И я — тоже. Фантазёр ты, Рязан. Давай лучше подумаем…
— А почему мой план не подходит? Что тебе в нём не нравится?
— Всё глянется.[55] Но где мы такие бечёвки найдём, чтобы твой вес держали, да ещё на такую высоту тебя подняли?
— А что, нет таких? Не разыщем? У дяди Лёвы Фридмана.
— Те нитки — сапожные. Едва ли тебя выдержат. А крепче нету. Толстая верёвка не годится. Разве что шпагат.
— Пожалуй… Да и нет у нас с тобой ни шпагата, ни толстой длинной верёвки. А та, на которой мама бельё сушит, — не подойдёт. Без спроса нельзя брать — влетит. Ещё как!
— Тоже верно, — согласился Бобынёк. — И достать негде. Купить не на что.
Мне подумалось: вечно какие-нибудь мелочи мешают осуществить самые замечательные планы.
Повернувшись на бок, я принялся разглядывать сухую землю, бегающих и ползающих по ней мелких обитателей. Они меня всегда интересовали. С детства.
Вдалеке, в начале парка, возле ленинского мемориала, замелькало какое-то белое пятно. Оно то исчезало, то возникало вновь.
— Идём, покнокаем,[56] что там такое, — предложил я.
Разморённому густым полуденным зноем, не хотелось даже двигаться, тем более вставать из бурьянной, хотя и жиденькой тени под жгучее солнце. Однако я пересилил себя, поднялся и направился к мемориалу. За мной поплёлся Юрка.
Белый предмет оказался платком на голове старушки, сидевшей на земле. Поблизости, на верёвке, привязанной к колышку, паслась пегая крутобокая коза, которая сходу пошла на нас, выставив вперёд прямые и острые рога. Хорошая защитница хозяйки. Мы, не сговариваясь, отбежали на безопасное расстояние.
— Вам чего, хлопчики? — настороженно спросила старушка, поднимаясь на всякий случай с земли и сжимая в кулаке хворостину.
У старушки умные, спокойные и чуть насмешливые глаза.
— Вы чьи будете?
— Мы со Свободы, — с достоинством отвечаю я.
— Ишь откуль вас занесло — с Ключевской, по-старому-то, стал быть. Чего вам здесь надо-ть?
— Да вот, бабушка, — начал Юрка. — Про кладбище спросить хочем, да не у кого.
— Какое ишшо кладбишше?
— Про это вот.
— Не было здеся никакова кладбишша, сроду.
— Как — не было? — не поверил я.
— А эдак. Все энти камушки свезли с Михайловского погоста.
— Какого еще Михайловского? — уточнил Юрка.
— Где чичас кино кажут. Грех-то какой на душу взвалили! Непростимай. Могилки-то порушили, камушки сюды свезли. А кости не знамо куды дели. Увезли, верно. Вместе с гробами. На свалку поди.
— А как кино называется? — продолжал Юрка расспрос.
— Того не ведаю. В ём сроду не бывала. На ево месте раньше церковь стояла архангела Михаила. В ей мово родителя отпевали. В тую германьскую помер, царство ему небесное. Спаси и сохрани его душу.
— Я знаю, что это за киношка, — Пушкина, — догадался я.
Мне вспомнилось, как однажды, давненько уже, какой-то пьяный, не старый ещё, неистовствовал в фойе кинотеатра. Грозился взорвать кинотеатр динамитом, потому что в этой земле была похоронена его мать. Пьяного скрутили милиционеры. Его выкрики я воспринял как бред. А оно вон что. Дебош для пьяного закончился тем, что его, связанного по рукам, уволокли куда-то. А я в семнадцатый раз проскользнул — и опять без билета смотрел мировую кинокомедию «Цирк». С артисткой Любовью Орловой, в которую давно слегка втрескался.
Словоохотливая старушка перекрестилась, поглядывая на обезглавленную церковь.
Юрка подмигнул мне многозначительно.
— А что это за церква? — спросил он.
— Равноапостольного князя Лександра Невского.
Мы с Бобыньком переглянулись.
— Он строил, што ли? — удивился Юрка. — Сам? Мы кино про него зырили, помнишь? Как он с псами-лыцарями здорово сражался. Всем бо?шки поотрубал, и они под лёдом в озере захлебнулись. Дак это он её построил?
— Пошто он? Купец наш, челябинский, строил — Хрипатьев. Во искупление своих грехов тяжких. Совесть-то в ём заговорила. Вот и воздвиг храм. За грех свой, великай, за то, что сироту беззащитну обидел, соблазнил, а она руки на себя наложила.
— Такую агромадную церкву один построил? — изумился Юрка. — Во стахановец!
— Пошто один? Цельна артель, сказывают, три года робила. А леворуция опосля возьми да и приключись. Его опосля и осквернили, храм-от. Порушили. А из купалов золочёных што изделали! Народ плакал, глядючи. Столевцы[57] пьяны напакостили. Мало им всё было. Хозяин завода таку хорошу плату им давал — все в сапогах ходили. Многи дома свои имели. Опосля леворуции, аки взбесились, всё кругом стали рушить. Песни пьяны запели, что весь мир разрушат. Говорят, вином их, германьским опа?ивали, на нерусскии деньги купленным. И в каку-то немецку веру перешли в карлы-марлы. А христову веру, исконную русскую, отринули и почали церкви ломать. Вот така беда велика на нашу Расею свалилась, по сею пору под знаком антихристовым — звездой кровавой живём. Говорят люди — до второго пришествия мучитьса будем. Вот и храмы порушены стоят, опоганены, пусты и разграблены.
— А в ней осталось што-нибудь? — допытывается Бобынёк. — Што-нибудь хорошее?
— А хто ево знает. Ломали её, да не одолели, вишь. Не допустил Господь.
Старушка, растроенная, уселась на прежнее место, отмахиваясь веточкой полыни от мух.
— А вы крещёные ли? Аль нехристи?
— Я безбожник, — похвастался я.
— А я верю, — неожиданно заявил Юрка и неловко как-то, сикось-накось, перекрестился. — Вот…
