мошенницы.
Взвыв, она хватает свободной лапищей шиворот моей ветхой рубашонки.
Слышу треск раздираемой ткани.
Славик пытается оттащить меня. Заревев, конечно.
Но я не могу совладать с яростью, молочу кулаками во что-то мягкое, податливое, словно в подушку, и впиваюсь зубами в самое ненавистное на свете существо. В ответ — оглушительный визг. Похожий на поросячий. Когда его режут. У соседей однажды видел — тоже отвратительное зрелище! И матерщина. Смрадный мат в мой адрес. Эта она изрыгает.
…Мне досталось, конечно, больше, чем ей. Терплю, сдерживая слёзы. Вцепился и не отпускаю. Как клещ.
Крики, подзатыльники. Я тоже свободной рукой сдаю сдачи. Является милиционер. Нас ведут в отделение милиции.
По пути высасываю кровь из разбитой губы. А «потерпевшая» демонстрирует всем затёкший, покрасневший глаз и пухлую кисть грязноватой руки с чёткими отпечатками моих зубов. Один из которых, кстати, дал в ходе сражения изрядную качку. Ничего! Если выпадет — новый вырастет. Не впервой!
Славик, подвывая, семенит за нами. В отделение милиции под номером семь он зайти побоялся, остался на улице. Милицию все пацаны боятся, даже мальцы. А я не понимаю: чего её страшиться? Милиционеры — наши защитники. От воров, спекулянтов и бандитов охраняют. От хулиганов. Милиционеров за это уважать надо.
Отделение помещается в небольшом двухэтажном доме на улице Елькина. Рядом с многоэтажной школой номер десять, в которой сейчас размещён госпиталь.
Мне предлагают сесть как бы в прихожей на широкую скамейку, устроенную вдоль стены. По ту сторону барьера за столом расположился дежурный — пожилой, очень усталый на вид, с опухшими глазами, с седоватыми усами, подстриженными щёточкой.
Как и полагается сотруднику милиции, он строг и немногословен.
— Как звать?
— Юра. Юрий то есть.
— Фамилия?
— Рязанов.
— Где проживаешь?
— Свободы, двадцать два, «а».
— Мальчик не хочет жить на свободе, он жилает к нам в «малину», — раздаётся чей-то весёлый голос из-за решётки, которой забрано небольшое окошечко в стенной двери напротив меня за спиной сотрудника.
— Гражданин Мироедов, не мешайте работать, не то я закрою кормушку, — невозмутимо произносит дежурный и задаёт мне следующий вопрос. Рассказываю о покупке мыла. Торговка опять визжит:
— Никакова мыла не знаю! Головорез! У него финак[39] в кармане, гражданин начальник! Он меня зарезать хотит! Штопорнуть[40] на гро?ши. Он штопорило! Ево все урки[41] знают, — выдумывает она. — Вы ево обшмонайте, у ево и не то есь. В карманах.
— Успокойтесь, гражданка. Надо ещё разобраться, кто из вас потерпевший, — серьёзно произносит дежурный.
— Резaн, братишке передавай горячий, — с удивлением слышу я тот же голос. Кто это? Не Тольки ли Мироеда брат?
— Во, дежурный, чо я говорила? — торжествуя, орёт торговка.
Меня обыскивает милиционер, а дежурный закрывает зарешёченное окошечко.
Ничего кроме отцовского письма и носового платка в единственном кармане штанов у меня при обыске не обнаружили. Ключ от дверного замка, привязанный к шнурку, висит на шее, под рубашкой. Его не нашли. Или сделали вид, что не заметили.
— Мать где работает?
— На заводе.
— Кем?
— Снаряды обтачивает на станке, — громко, чтобы и торговка-лгунья услышала, отвечаю я.
Дежурный коричневым от махорки пальцем тычет позади себя, не оборачиваясь.
— Сюда поглядел, Юра Рязанов.
На стене висит большой плакат, на котором изображён губастый и глупый на вид человечек, а рядом — другой, с громадным синим ухом и хитро прищуренным глазом. Читаю подпись: «Болтун — находка для шпиона».
— Так ведь вы не шпион, а мильтон, — оправдываюсь я. — И сами первый спросили…
Из неведомого мне помещения, из-за двери с зарешёченным окошком доносится хохот. Надо мной потешаются.
— Дежурный отделения милиции Батуло, — поправляет меня мильтон и добавляет: — Бдительным ты обязан быть везде. Про то, где снаряды делают, — помалкивай. Усвоил? И мой совет: держись подальше от таких, как гражданка э-э-э… (он заглянул в протокол) Погорелова. Слушай свою мать. А деньги ваши вам народный суд вернёт.
Он меня удивил: почти слово в слово повторил мамино наставление. О послушании.
— Да он подзаборник! — неистовствует базарная торговка. — Никакой матери у него нету и не было! Щипач[42] он, хапушник![43] Блатарь! Заберите ево! Посадите! Он мне трамву нанёс зубами, подзаборник!
— Есть у меня мама, есть! — кричу я в ответ. — Хорошая! Это она мне деньги дала мыло купить. А ты обманщица! А ещё такая длинная выросла. И всё врёшь!
— Зинка, шимка, лярва[44] ты моя, куколка, откедова выпала? — весело осведомляется тот же насмешливый голос из-за частой решёточки, прикрытой ещё и дверцей, похоже железной. — Чеши сюда, ненаглядная ты моя профура![45] Поиграем в папки-мамки, захорошит тебя Зинуля. Рачком пристроисся. Ежели мало будет, пожиже разведём. Нас тут вон сколь… И у всех — столбняк.
Базарница будто не слышит ничего, повёртывается к окошку спиной. Зато дежурный решительно опять поднимается и плотно, со скрежетом затворяет на засов дверцу, которую почему-то назвал кормушкой.
— Вот что, парень, — нестерпимо жёстко глядя мне в глаза, произносит дежурный. — Отец твой под Сталинградом кровь проливает, мать работает денно и нощно, себя не щадит, а ты хулиганишь. О чём думаешь, парень? В колонию для малолеток хочешь попасть?
Молчу, опустив голову. Хоть бы сквозь пол провалиться.
Зато опять вмешивается горластая торговка.
— За фулиганку его надо зачалить, по семьдесят четвёртой, часть первая, гражданин начальник. Штобы знал, как на чесную деушку грабки подымать!
За решёткой раздаётся дружный хохот и улюлюканье. Для них, неведомых мне весельчаков, находящихся за дверью, наша беседа — потеха. Цирк!
— Зинка, ну курва,[46] ох уморила! Чесная деушка! Целка — во што бздит! Охо-хо, хэ-хэ! — продолжает изгаляться[47] Мироедов. Значит, слышно всё и через дверцу кормушки.
— Ты чо меня, Мироед, закладываешь мусорам?! — ощеривается торговка, повернувшись-таки к окошку. — Думаешь, голоса твово не расчухала?
— Всем, — приказывает дежурный, — молчать! Не то в бокс переведу. Мироедов Борис, тебя предупреждаю! В последний раз.
В неведомой мне комнате, где заперты весельчаки, становится тихо. Стараюсь понять, что значит «в бокс переведу»? Тот, что в цирке?
Забегая впёред на семь лет, признаюсь, что мне в полной мере пришлось узнать «секрет» милицейского «бокса», при воспоминании о котором более чем через полвека от испытанного ужаса мурашки
