шрифта не составляются настоящие, даже небольшие, агитки. Как на щитах Совинформбюро.
И всё равно листовки у нас получаются что надо. Некоторые слова приходится дописывать ученической перьевой ручкой. Клише служит старая резиновая подмётка, на которой в зеркальном изображении Вовка вырезал самодельным ножичком фразу: «Смерть немецким оккупантам!».
Пригодились и два резиновых штампика — давнишние, завалявшиеся ещё с детсадовской поры, мои игрушки. Ими печатаются фигурка красноармейца по стойке смирно и будёновец-всадник на коне с саблей наголо — гроза немецких танков. Недостающую часть композиции, в центре между красноармейцем и всадником, восполняет братишка Славик. Он рисует фашиста, всего изрешеченного пулями. Это коронный номер юного художника. Впрочем, ничего другого он не умеет рисовать столь хорошо. Не научился ещё в свои шесть лет — седьмой пошёл.
Эти листовки мы раздаём в школе, где учимся, знакомым пацанам с соседних улиц. Иногда сбрасываем, забравшись на тополя, как с самолёта. Наша агитационная продукция пользуется заслуженным успехом и спросом. И это вдохновляет на дальнейшую работу. Мы не скрываем ни от кого, что делаем её сами, лично. Не всякий на такое способен.
…Когда листовок наштамповали штук двадцать, — а делаем мы их усердно и почти каждодневно из пожелтевшего от времени рулона старых стенных обоев, из тех, что и альбом Славика сшит, — до нас долетели посторонние звуки: удары в барабан и первые такты духовой музыки. Из слухового окна донеслись. Вот оно зачем устроено, окошечко-то!
Работа приостанавливается, разумеется.
Музыка доносится со стороны бывшего цирка. Но мы точно знаем, что никакого представления там нет и быть не может. В обширнейшем круглом помещении уже давно разместился военный тренировочный пункт, где готовят лыжников-десантников. Там давно проходил подготовку и наш отец. В позапрошлом и прошлом годах. И мы с братом даже побывали у него однажды — тайно пробрались в «зону» — и видели занимавшихся на манеже разборкой и сборкой винтовок красноармейцев. Правда, нас вскоре выдворили, но отца мы повидали.
Сейчас звуки музыки доносились именно оттуда, с того направления. Кого-то хоронят! Из госпиталя, расположенного рядом, в бывшей новой многоэтажной школе.
Типографские принадлежности пришлось временно заныкать.[88] Под потолочную балку.
По широкой деревянной внешней лестнице, по шатающимся дореволюционным ступеням спускаемся стремительно во двор.
Бегом (я вообще не люблю ходить, норовлю, где возможно, рысцой пробежаться) через считанные минуты мы очутились на месте позвавших нас событий.
Народу уже набралось множество. Во дворе госпиталя, что напротив цирка, стоят на костылях ходячие раненые в пижамах. Улица Красноармейская запружена ребятнёй, старухами и женщинами помоложе с соседних улиц. Встречаются и старики. Все высыпали. Знать, не часто такое случается наблюдать.
Военный оркестр, ослепительно блистая под солнцем надраенными медными трубами и оглушая барабанным боем, играет безостановочно. Музыка — торжественная, красивая, печальная. Ясно, не простого рядового хоронят. Наверное, какой-нибудь генерал, грудь которого усыпана орденами. Здесь же красноармейцы с винтовками и несколько воинских, под тентами зелёного цвета, автомашин- трёхтоннок.
Народ продолжает прибывать. Пришедшие стараются протиснуться к бетонному крыльцу, над которым возвышается на табуретах обтянутый красной тканью гроб, а в нём — очень бледный юноша в гимнастёрке с голубыми петлицами. Вокруг стоят, словно окаменев, люди в военной форме с «кубарями» и «шпалами» в петлицах, а один с «ромбом» — командиры! Некоторые из них держат в руках алые бархатные подушечки с прикреплёнными к ним наградами. А у того, что с ромбом, нестерпимо лучится под солнцем гранёная «Золотая звезда» — прощаются с Героем Советского Союза! Нам с верхушки тополя всё отлично видно.
…Хоронят под музыку довольно часто. Из госпиталя — реже. В это многоэтажное, красного кирпича, здание я пошёл в первый класс в сороковом. И вот присутствую на похоронах. Уже в который раз. Но Героя — впервые.
Всхлипывания и громкие рыдания послышались тут и там. Плачут и посторонние люди, при жизни никогда не видевшие того, по ком так искренне сейчас скорбят. И врачи. И стайка медсестричек. И даже — мужественные раненые.
Гибель на фронте, в борьбе с фашистами, охватывает горем не только родственников. Это общее горе. Народное.
Ведуньи-старухи в перерывах между причитаниями истово крестятся, проталкиваются к крыльцу, осеняют крестами покойного, рассказывают друг другу биографию покойного. Якобы наш, челябинский. В сороковом эту школу окончил. И вот, судьба какая, помер от ран. В этой самой школе. И фамилию называют — Луценко.
Старухи — и от кого только разузнали — якобы родственников Героя показывают друг другу. В родственников я почему-то неособенно верю — старухи такие выдумщицы. Меня прельщает другое, поэтому слез с тополя и кручусь постоянно возле оркестра. Старухи в чёрных платках шепчут друг другу, что это родственницы «убиенного». Мне так не думается. На каждой второй старушке такого цвета платок.
Процессия двинулась медленно, торжественно по улице Красноармейской и, свернув налево, прошествовала по нашей, пышной от зелени улице Свободы.
Я вижу многих знакомых — не только свободских ребят, и они меня тоже — шагающим следом за взводом бойцов справа.
Дворовые собаки, не раз замечал, тоже часто сопровождают похоронные процессии. Не знаю, что их привлекает, но они так и шныряют под ногами идущих рядом с процессией или чинно вышагивают рядом с военными. Кто разгадает, что у них на уме?
Мне брезжится своё. В воображении вижу последнее сражение Героя-лётчика. Небо, прочерченное дымовыми шлейфами сбитых им «мессеров». Представляю, как его, в кожаном шлеме с очками, вытаскивают из пробитой снарядами и пулями фашистов кабины краснозвёздного «ястребка» подбежавшие друзья. Впечатляющая картина!
Идём очень долго. Наконец останавливаемся, и провожающие, оркестранты, красноармейцы размещаются в машинах. Влезаю в кузов одной из них и я. Меня почему-то не ссаживают, не прогоняют. Возможно, думают, что я имею какое-то отношение к Герою. Мне это предположение очень даже глянулось. Конечно, будь я на его месте, то гордился бы, что все столь чтут меня, — несомненно!
На кладбище, в народе называемом Митрофановским, в дремучем сосновом бору слышится только шелест вершин деревьев да хруст веток под ногами.
Военный с ромбами в петлицах произносит не очень длинную речь. Меня завораживает салют. Впервые в жизни я слышу настоящие винтовочные выстрелы. Несколько громких залпов!
Тайком подбираю аж пять тёплых гильз, чему, конечно, радёшенек. Они сладковато пахнут порохом и сверкают. Видать, изготовили их совсем недавно.
Почести Герою отданы! Тоже не часто увидишь такое. Не всякому приводится.
Что меня ещё поражает — памятник, установленный красноармейцами дружно и быстро на глинистом бугре.
К дощатой пирамиде, ещё липкой от красной масляной краски, накрепко прилажен настоящий, хотя и поломанный пропеллер. Винт боевой машины, «ястребка» погибшего Героя? Несомненно. Об этом я моментально догадался. Да и чего догадываться, и так ясней ясного!
Этот пропеллер захватил моё воображение. Нижняя лопасть винта зияет недавним сломом. Понятно: лётчик совершил таран. Кончились патроны, вот он и решил: сам погибну, но не пущу фашистскую гадину на родную землю — жжик! — и отрезал винтом у вражеского «мессера» хвост. И тот камнем брякнулся вниз — каюк! В лепёшку! Туда ему и дорога!
Погиб лётчик-Герой, разумеется, не от того, что упал и расшибся. Так герои не умирают. Его тяжело ранил другой фашист, которого лейтенант Николай Луценко тоже сбил, уже падая, находясь почти без сознания. Вот как было дело в натуре. Так погибают настоящие герои!
