…Смеркается. Поезд наконец-то медленно-медленно трогается. На ходу подаю кому-то пропеллер, карабкаюсь по железной лестнице. Через минуту я в угольном тендере, где уже собрались подобные мне «зайцы». Забираю пропеллер, прижимаю к груди.
Все разместились. Кто сидит, согнувшись, а кто распластался на угольных глыбах. Лица наши быстро становятся серыми, а руки — чумазыми, как у того фиксатого с бритвой за щекой.
Упругий неукротимый ветер треплет мои короткие волосы (кепку снял — сорвёт) и полощет под просторной телогрейкой рубашонку. Колючая угольная пыль из паровозной трубы, ещё горячая, иногда хлещет по подбородку и шее — приходится защищать голову ладонями, ложась на пропеллер.
Неожиданно начинается сильный дождь. Он неистово барабанит в спину. Хорошо, что дедовскую телогрейку надел. Укрыться — некуда. Так сидим и лежим, напрягшись, и нас нещадно секут проволочные дождевые струи.
Открылись створки люка. Вижу кочегара, выгребающего уголь лопатой из тендера. Кочегар работает, не глядя на нас. Из-под кого стекает уголь, те отползают к бокам и в конец тендера.
Хочется туда, в жаркое нутро паровозной кабины. Тело ноет от ветреной стужи и сырости, но никто не пытается покинуть холодную железную грохочущую коробку, соскочить на ходу в убегающую назад родную Челябу. Нельзя! Не имею права отступать.
Приходится терпеть. Теперь я обязан сносить все неудобства и трудности, холод и голод. Ради великой моей цели. Ради «ястребка».
Постепенно меня укачивает.
Очнулся от резкого толчка в бок. Дождь прекратился, пронизывающий ветер — это летом-то! — свищет со всех сторон. Рядом, нос к носу, рожа того, фиксатого, парня. В руке у него опять блестит лезвие.
— Эй ты, домашня?к, гони гро?ши! — сипит он.
— Какие гро?ши? У меня нет никаких денег. Отстань.
По моему телу уже шарят холодные липкие пальцы-присоски. Как у осьминога. Из третьего тома «Жизни животных» Альфреда Брема.
— Что тебе от меня нужно? Отстань, а то кореша на помощь позову! — отчаянно сопротивляюсь я, не выпуская из рук своё сокровище.
— Ша! — шипит грабитель. — Шнифты вырежу!
Бритва мерцает у самых моих глаз. Это кошмарное видение исчезает так же внезапно, как и появилось. Мне становится страшновато. От студёного одиночества и незащищённости. Крепче обнимаю пропеллер, который вроде бы источает тепло. Он и на самом деле согревает меня. Вдвоём с пропеллером мне уже не столь боязно и одиноко. Я готов к отпору тому гопстопнику[96] с мертвецки холодными пальцами-присосками.
Так мы трясёмся всю ночь.
Утром состав замер. Посредине поля. Слезаю с тендера. С натугой. Закоченел.
Из теплушек выскакивают пассажиры, оправляются и бегом назад.
…Лежу лицом вверх на тёплой, раскачивающейся, влажной земле. Голубой, бездонный простор опрокинулся на меня — без конца и края. Прохладное дыхание по?ля обвевает мои горячие щёки. Белёсый ковыль качается под дуновением воздуха. Зелёные упругие травы шелестят, даже позванивают чуть слышно. И такой кругом покой! Только шипит пар, вырывающийся из согнутой трубки внизу, под брюхом локомотива, в нескольких шагах от меня.
Какое-то странное состояние овладевает мною — лёгкость. Не чувствую своего тела. Мои мысли, ощущения окружающего мира словно витают надо мной, вне меня. Не могу понять: сон то, что я вижу и чувствую, или явь. Нет. Действительность. Только странная какая-то. Непривычная.
…Белое облако-танк беззвучно нагоняет какое-то многоголовое чудовище. Они расплющиваются в схватке, и из горы белой ваты невидимый фантастический скульптор вот уже вылепил могучего грудастого коня с гривой, распластанной по небу и кое-где просвечивающей голубизной.
К осознанию происходящего вокруг меня возвращают крики:
— Поехали! Пое-е-ехали!
Поднимаюсь, преодолевая в себе невероятное сопротивление чего-то, что давит на грудь и раскачивает из стороны в сторону. Хватаю винт и бегу, вихляя, на подсекающихся в коленях ногах к тендеру. Преодолеваю, запинаясь, совсем небольшое расстояние, но до чего же крута насыпь! Успел! Покатили дальше!
Главное — пропеллер цел. Пакет листовок за пазухой — тоже. А вот сумки с сухарями и Вовкиной рыбой — нет. И фляжка почему-то пуста. Во рту — Сахара.
Смутно припоминаю, как ночью меня обшаривали холодные, липкие, как присоски осьминога, пальцы фиксатого парня. Исчезновение сухарей и рыбы — его поганых рук дело. А воду сам выпил. Но меня продолжает терзать жажда. Губы потрескались и болят. И глаза режет, будто в них песку сыпанули. Надуло, наверное, ветром.
…Как будто из вмиг растаявшего тумана возникает крутой земляной откос и уходящая в самое небо лестница из деревянных плах, врытых в заросшую травой насыпь. Кто-то соседей по тендеру произносит слово: «Уфа».
— Уф-фа, уф-фа, — раздаётся в ушах, пульсируя в такт ударам сердца.
«Это Уфа? — недоумеваю я. — А говорили: поезд — московский». Слезаю. Невероятно трудно. Колени дрожат и подсекаются. Соображаю плохо: что же со мной происходит? где я нахожусь?
Бреду вдоль железнодорожных путей. Слева — длиннющий состав теплушек. Возле зелёного пассажирского вагона стоит военный в очках. В начищенных хромовых сапогах. Подхожу к нему:
— Дяденька военный, меня звать Юрий, мне обязательно надо попасть на фронт. Можно — с вами? Я по очень важному делу. Пропеллер везу. К «ястребку».
Он удивлённо смотрит на меня. Долго. Очень долго. У него внимательные, изучающие, карего цвета глаза. С горбинкой нос. Я рассказываю, торопясь. Обо всём. О подвиге лётчика, Героя Советского Союза Луценко, о его похоронах, о сломанном пропеллере… Только не очень связно, видать, у меня получается.
— Откуда ты, мальчик?
— Я не мальчик. Мне двенадцатый год, — с достоинством отвечаю я.
— Из какого города?
— Из Челябинска, Свободы, двадцать два.
— Это что у тебя? — спрашивает военный, поправляя очки на переносице движением указательного пальца.
— Я же сказал: пропеллер к «ястербку». Новый. С другом, Вовкой Кудряшовым, сами выстругали. По его чертежам. И Славик нам помогал, братишка… Чтобы самолёт в небо поднять.
Достаю из-за пазухи пакет с листовками и свёрнутую вчетверо школьную карту с проведённой химическим карандашом линией фронта и крестиком, обозначающим место, где приземлился «ястребок» лейтенанта Луценко. Компас цел, но я его не вынимаю.
Рассказываю, как удалось мне у санитарки тёти Марии, соседки, она работает в том челябинском госпитале, где умер от ран герой-лётчик, установить это место, причём точно. До миллиметра. По карте. И показываю её моему новому знакомому, которому сразу доверился… Серьёзный товарищ.
— Вот что, друг, имя своё и фамилию повтори, — говорит военный, и на петлицах его тёмно-зелёной гимнастёрки я замечаю эмблему, уже не раз виденную: вазочка, в которую сунула голову змея. — А ну-ка, дружок, влезай сюда.
И военный подсаживает меня на высокую подножку.
— Так, Рязанов, говоришь, Юра? А сколько лет тебе? Десять? Одиннадцать? Двенадцатый, утверждаешь.
Пропеллер застревает в дверях, и я оставляю его, по предложению спутника, в тамбуре. Мой новый знакомый заверяет, что пропеллер останется в целости и сохранности. Как в аптеке. И что я за него могу не беспокоиться. Он приводит меня в купе и предлагает раздеться. По пояс. Я подчиняюсь. А он слушает через трубку с раструбом, как я дышу, даёт градусник, велит зажать его под мышкой.
Закончив эту процедуру, врач-военный (я вмиг догадался, что это именно врач) разрешает мне
