Полагаю, что зеков возмущало именно это. Его считали предателем. И обрушивали на кудлатую голову пса с янтарными яростными глазами самые страшные проклятия и угрозы. Оскорбляемое животное не оставалось в долгу, словно понимало, какие гнусности о нём изрыгают и какие кары сулят. Пёс, вероятно, и в самом деле разумел человеческую речь.
Не обременённый служением хозяину, Шарик, а именно так окликал его один из вохровцев, и видно было, что они хорошо знакомы, так вот, этот Шарик, который не имел и малейшего сходства с чем-то округлым, появлялся возле лагеря в то раннее время, когда начинался развод, и бригады пятёрками взявшихся за руки зеков исторгались из жилой зоны, чтобы следовать на объект. Искупать свою вину трудом. Как будто подневольным трудом возможно искупить преступление, даже самое незначительное, «исправиться» — чушь какая! Наказать — да.
Отношение зеков к псу, добровольному помощнику и единомышленнику вохры, которую все звали псарней, было разнообразным. Многие с удовольствием дразнили его, заводили, кто-то готов был растерзать в клочья руками и зубами, кто-то почти не обращал внимания, но ненавидели его, повторяю, все. Или почти все. Я же пытался разгадать, почему Шарик столь враждебно к нам относится. Ведь чем-то мы внушили ему такую нелюбовь. Чем?
Объектом назывался лесосплавный участок, расположенный неблизко от лагеря, километрах в пяти. А может, чуть ближе. До него мы добирались пешим ходом часа за полтора. И всё это время пёс сопровождал нас. И почему-то всегда с правой стороны колонны.
Стоило охраннику крикнуть, например: «Подтянись!», как Шарик моментально отзывался, причём лаял в строй, на нас, а не просто так, в никуда. И это подлаивание нервировало зеков. А некоторых прямо-таки бесило.
Работа наша — тяжелая и опасная. Несчастные случаи происходили не так уж редко. А побеги — только в мечтах. Хотя перед нами и простиралось необозримое под июльским огромным небом пространство вод с туманными, неясными очертаниями противоположного берега. Говаривали, что в этом месте ширина батюшки Енисея достигала трёх с половиной километров. Но это расстояние не воспринималось многими как непреодолимое — там была ВОЛЯ! Не скрою, мне порой хотелось быстро скинуть телогрейку, нырнуть в прозрачные глубины реки и грести, насколько хватит сил, к манящим краснобоким бакенам и дальше, дальше… Искушение…
Я с мучительной тоской смотрел на крикливых чаек и быстрые баржи, издававшие басовитые гудки и гнавшие на нас высокую хлёсткую волну: зазеваешься — с ног сшибёт.
Выше я упомянул о бесполезности применения подневольного труда для исправления человеческих пороков и как расплаты за совершённое преступление. Величайшая глупость — утверждать обратное. Хотя на этой глупости, по сути — лжи, держалась вся бесчеловечная система советских концлагерей. Труд может быть полезен человеку и обществу в целом, если он непринудительный. Когда человек может выбрать себе занятие по интересу. По душе. Но иного выбора, чем подневольное вкалывание, у нас не было. Однако нас насильно никто на лесосплавный участок не гнал. Наоборот — все мы были добровольцами. И в шутку наши бригады звались комсомольскими. Злая шутка. Нас за это большая зона не любила. И жили мы в малой, рабочей. А основная считалась транзитной. К началу июля в многочисленных зонах огромного пересыльного лагеря скопилось около пятнадцати тысяч зеков. Ожидались большие этапы в северные районы страны: на Колыму, Печёру, в Комсомольск-на-Амуре и другие гибельные места. Попасть в обслугу или рабочие бригады пересыльного лагеря считалось большой удачей. Тех, кто продержится до осени, отправляли в местные лагеря, не такие страшные, как, например, на Чудной планете. И даже — в Россию. Я записался в сплавную бригаду тоже потому, что не хотел уплыть на барже на Колыму, где, по воспоминаниям тех, кто там побывал, властвует беспредел и днём и ночью льется человеческая кровь. Но кое-кто стремился затесаться в бригаду, чтобы сбежать. Мечта!
Среди зеков ходила байка, будто бы один бывший водолаз раздобыл где-то маску противогаза, гофрированную трубку приладил к щепе и, улучив момент, погрузился в пучину. Ему, якобы, удалось преодолеть Енисей, сесть в проходящий поезд и смотаться с концами. Я этой байке не верил. Переплыть реку, хотя и понимал: Енисей — не Миасс, и меня подмывало. И так же сесть в пассажирский вагон и покатить под свист встречного ветра в Челябинск. К родным, по которым так соскучился. И чтобы увидеть Милу. Но то были, конечно же, грёзы. Неосуществимые.
Вскоре со сплава нашу бригаду перевели на заготовительный лесоучасток. Пёс сопровождал нас и туда, что искренне возмутило многих зеков.
Кое-кто скандалил с конвоем, требуя пристрелить пса. Или хотя бы прогнать. С глаз долой.
И лишь один из нас относился к Шарику спокойно — Витя по кличке Гнилушка.[49] И не только спокойно, более того — доброжелательно. Другого за это заклевали б, а Витю даже не упрекнул никто. Он вроде бы и не числился вором в «законе». Но держался среди блатарей с достоинством — на равных. И к тому же — не работал на общих работах, на делянке,[50] с пилой и топором в руках. Он выдавал инструмент. Подобное же занятие считалось «блатным». И не осуждалось блатарями. В наспех сбитом сарайчике хранился весь необходимый на лесоповале инструмент и прочее. И всем этим распоряжался Витя Гнилушка, медлительный в движениях, мускулистый, со смелыми серыми глазами честнейшего человека. В его обязанности входило выдать вальщикам, сучкорубам, трелёвщикам и другому рабочему люду инструмент и собрать его после окончания смены. В этой же сараюшке пригрелся ещё один загадочный зек — пилоправ. Этот угрюмый и злой человек никогда не смотрел в глаза никому и поэтому остался бы, мог остаться, в моей памяти как бы слепым, хотя, конечно же, был зрячим — для инвалидов существовали специальные концлагеря.
У Витьки Гнилушки имелась веская причина не заниматься изнурительным трудом пильщика- вальщика — у него вместо кисти левой руки осталась лишь культяпка: все четыре пальца отрублены до ладони, а от большого — одна фаланга. Витя был типичный саморуб.
Выдав инструмент, Гнилушка устраивался на расстеленном возле дымника бушлате, закрывал глаза и слегка дремал. Культурно отдыхать ему мешал только Шарик. Своим злобным, непримиримым лаем на оказавшихся в его обзоре зеков. На вохровцев он никогда, ни разу не тявкнул. И на вольняшек.[51] На десятника Колю, например. Тоже, впрочем, из зеков, отбывших срок и оставшихся в леспромхозе. Не по своему желанию. Ему некуда было податься с «волчьим билетом», то есть справкой об освобождении, по которой в ином месте и не прописали б, а дали «двадцать четыре часа». Не уложишься в этот срок, не уедешь — получай новый срок. Ну не рабскую ли систему придумали «отцы- законодатели» для тех, кто честно отбыл свой срок наказания?! Собакам, даже бездомным, живётся полегче. Их не преследуют с пунктуальностью, которая неминуемо загоняет вроде бы свободных граждан в ту клетку, из которой, казалось бы, их выпустили.
Гнилушка не отгонял Шарика, не замахивался на него, не орал, как остальные зеки. Он вообще ни на кого не повышал голос. Витя взял за правило протаскивать на лесоучасток кости из лагерной столовой. Иногда это были огромные мослы, с мозгом внутри, который с вожделением выбили б вечно голодные, ненасытные ложкомойники[52] и доходяги, [53] мотавшиеся вокруг пищеблока и помойки. Но Витя сие лакомство предпочитал подарить лохматому Шарику. Как только пёс заходился в беспредельном лае, Гнилушка бросал ему кость. И пёс прекращал брехать, ложился подальше от костерков и предавался пиршеству. Попкам, [54] сидевшим по краям просек, завернувшись в плащ-палатки возле дымничков, Витька объяснил, почему он подкармливает Шарика — чтобы голова не болела. Попки не были против. Тем более что пёс никогда не пересекал запретную полосу, всегда находясь на «вольной» территории. Не прогоняли Шарика и тогда, когда он повадился нарушать лагерный режим. Осторожно приближаясь к лакомствам, которые Витя бросал всё ближе и ближе от своего лежбища.
Никакого особого интереса к Шарику, которого с чьей-то лёгкой подачи зло окрестили Опер Шарик Фюрером, Гнилушка не проявлял. Так же он откупался от докучливого надзирателя, суетившегося вокруг него, чтобы застукать за игрой в карты. Только не костями с пищеблока, а деньгами, которые, видимо, у Вити водились, потому что он удачливо шпилил под интерес. Шуляжничать не мешала даже культяпка — приноровился.
Когда Шарик сокрушал мозговые кости на краю запретки, Витя блаженно коротал время возле незатухающего костерка, в который время от времени подбрасывал свежие хвойные ветки. Они с треском занимались, заполняя все вокруг голубым дымом — единственным спасением от гнуса, против которого не
