фраерское происхождение.
…Театрально, напоказ он бросает приглянувшемуся доходяге свою «кровную» пайку чёрного хлеба, на которую, обожравшись всякой вкуснятины, смотреть не может без отвращения. Естественно, облагодетельствованный в порыве подобострастия усердно долдонит о мужиколюбии блатных, их бескорыстии, щедрости, даже жертвенности — ведь свою пайку отдаёт, от себя отрывает, и для кого? — для простого презренного фраерюги. Значит, любят блатные народ, коли последнюю кроху хлеба отдают фраерам…
Сейчас Тля-Тля, разморённый массажем, царственно восседал (блатари умеют позировать!) в своем углу и усердно осколком стекла обрабатывал края только что изготовленной из газеты и хлебного клейстера колоды карт — «стир». «Заточку», то, чем занимался пахан, можно было перевести на человеческий язык одним точным словом — крапление. Блатные, как я убедился, не краплёными картами не играют. Не был из сего правила исключением и Тля-Тля. Но от этого тонкого, требующего навыка и даже своеобразного мастерства занятия пахана отвлёк громкий спор. Пререкались один из его ближайших соратников по кличке Пузырь, вероятно назначенный ответственным за сбор дани, и новичок, которого бросили в нашу камеру прошедшей ночью. Этого весьма решительного в движениях молодого мужчину в тельняшке Витёк сразу после ознакомительной беседы с ним нарёк Морячком. Так к нему и стали все обращаться. Он и в самом деле недавно демобилизовался с флота и угодил в тюрьму за пьяный дебош в ресторане. То ли официантка бессовестно его обсчитала, то ли карманы его обчистила — из-за этого всё и началось. В общем, в заварухе Морячок ухитрился побить нескольких человек, а милиции «оказал сопротивление». За эти героические деяния и загремел в нашу камеру. Витьку очень даже понравилось, что Морячок свернул скулу одному менту, а другому располосовал надвое мундир и рукава оторвал, за что в «мелодии»[7] коллеги пострадавшего пересчитали старательно и не раз «духарику»[8] рёбра.
По-видимому, в ресторан лихой моряк заскочил не из плацкартного вагона проходящего поезда, потому что получил передачу от бабы. Из-за этой «дачки» и возник спор.
— Эй, мужик, — удержал за рукав форменки Морячка Пузырь. — Отдай положенное!
— Куда положено? — иронически ответил Морячок. — Мне положено, я и взял.
— Ну, ты, ещё будешь тут права качать, жопа-морда, — разъярился Пузырь и заграбастал надорванную вертухаями (пушку искали) пачку печенья и пакет сливочного масла, тоже проткнутый щупом.
Морячок вёл себя так, словно не знал о «законе», по которому обязан был отдать блатным «их» половину. Может быть, он действительно этого не знал. Или не хотел признать воровской обычай — грабить мужика.
— Трюмная крыса, — весело произнёс он и, поскольку руки его были заняты, ударил грабителя коленом в пах. Пузырь ойкнул, матюкнулся, выронил на затоптанный пол отобранные продукты, согнулся и повалился на бок.
Ну Морячок! Вот это — смелость! Один против кодлы![9]
Он спокойно положил продукты на своё нарное место, вернулся к стоящему буквой «г» и изрыгающему угрозы и оскорбления Пузырю и, обращаясь уже к Тля-Тля, назидательно произнёс:
— Отдайте всё, что взяли, и никогда больше без спросу не хапайте. А вы чего, ребята, смотрите?
— Успокойся, музицёк, — перебил его пахан. — И вообсе о цём толковисе?
Как только эти слова были сказаны, на Морячка сразу накинулось несколько головорезов из свиты Витька. Вероятно, это были сигнальные слова. Напавшие тоже, видать, понимали толк в драках и действовали очень слаженно и стремительно.
Тля-Тля, вскочивший было и вознёсшийся на нарах, как монумент на городской площади, опустился на думочку, наблюдая, как кряхтящие и сквернословящие костоломы выворачивают руки Морячку.
Эх, сплоховал моряк, не разгадал, не разглядел их манёвра. Хотя и немудрено — неожиданное групповое нападение было проведено замечательно чётко.
Двое держали захваченного, завернув ему руки назад, один лежал на полу, обхватив его ноги, при этом шея жертвы была пережата локтем напавшего сзади, и Морячок, похоже, задыхался.
— Оцко! — произнёс пахан, и тут же один из его сподвижников заслонил своим затылком «волчок», маленькое смотровое окошечко в обитой металлом двери, его-то Тля-Тля и назвал «очком», то есть глазом, глазком.
— Ты, флаелюга поганый, — начал обвинительную речь Тля-Тля, — не хотис поделитця с длугими?
— Ты цто, обнаглел, в натуле? Не даёс положенного, знацит, не уважаес людей?
Он выделил интонацией слово «людей». Людьми, человеками блатные называли только себя и никогда — других.
— Цто ж ты, падло, кулаком хотис быть? — с пафосом произнёс пахан. — Остальные товалисси по несцастью, знацит, нехай с голоду пухнут, а ты будес сало-масло злать, на булки намазывать? Лады. Пузыль, отдай ему евоную жлатву. Всё, до клоски… Всё — в палашу. И пуссяй из её хляпает, падло флаелское.
В этот момент Тля-Тля, наверное, представлял себя прокурором и судьёй одновременно. Он вполне мог бы стать и исполнителем приговора.
— Плавильно я говолю, музыки, сплаведливо? — обратился пахан к камере. — Цестно поделитця не хотит. Как кулак недобитый: це моё, кажу. Сам исты буду… Бенделовец! Кулацкая молда!
— Правильно говоришь! — выскочил из-под нар шелудивый изгой Петя Хмырь, пассивный педераст. — По справедливости! У-у, кулацкая морда! Шнифты выткну…
И самозванный представитель народа, растопырив большой и указательный пальцы, поднёс их к глазам хрипевшего от удушья Морячка. Зато какая улыбающаяся физиономия была у того мордоворота, что держал его за шею, — он наслаждался мучениями своей жертвы.
Приговор пахана начали исполнять немедленно после окончания обвинительной речи: в парашу полетела вся продуктовая посылка, а далее произошло такое мерзкое насилие над беззащитным человеком, которое я описать не в силах и не хочу. От ужаса я зажмурил глаза и словно окаменел.
— Отпустите, — услышал я команду пахана и открыл глаза.
Морячка освободили из цепких объятий. Он издавал какое-то звериное рычание и пытался протереть пальцами и одеждой глаза. С лица его стекала зловонная жижа.
Свора, только что совершившая это гнуснейшее издевательство, теперь продолжала глумиться над незрячим человеком, пинками отбрасывая из стороны в сторону. Как меня несколько дней назад в седьмом отделении милиционеры.
Тля-Тля вскочил с засаленной подушки и прыжками по верхним нарам, по телам, приблизился к Морячку, скинул трусы и… облил его.
— Мойся, палцяк,[10] мойся, — приговаривал он.
И никто, никто, и я в их числе, не заступился за человека. Не то, что встать, я и слово не в состоянии был произнести. Меня словно парализовало. Мною овладели ужас и страх.
— Звери! — вдруг заорал Морячок. — Вы — звери!
Вероятно, этот вопль был услышан в коридоре. Тут же забренчали ключи. От «волчка» отскочил и спрятался под нары тот, кто его закрывал. Дверь камеры отворилась, и в неё вошли надзиратели.
— В чём дело? — спросил пахана корпусной дежурный. — Что за шум, что происходит?
— Да вот, гражданин начальник, — развязно, с ухмылкой стал объяснять Пузырь и указал на Морячка. — Этот…
— Фамилия?
— Матюхин ево фамилие, — услужливо подсказал Петя из-под нижних нар.
— Короче, по неопытности мужичок сожрал всю дачку, его и прохватила дрисня, сорвался с параши мордой в говно. Мужики возмущаются, понятно… Помутузили его малость, чтобы аккуратнее был. Вот, помыться бы ему малость, гражданин начальник. Народ против, чтобы он такой засранный здеся оставался.
— На хрен он нам нужен, такой засранец, — пропищал из-под нар пассивный педерастик Петя, видимо имитируя глас народа.
