Наказание свободой

— Кээн.

Я выдал соответствующее: кодеин. Одну таблетку. Пострадавший так и не пожелал взглянуть мне в глаза, но не проявлял и агрессивности, хотя, мне казалось, готов был вцепиться в меня в любой миг рукой, оставшейся целой, а то и зубами.

Я не то что успокоился, нет, но страхом не маялся. Правда, когда он удалился, всё ещё в сопровождении надзирателя, мне стало перед ним стыдно. За то, что причинил боль человеку. И как ни странно, даже испытал к нему жалость.

За день до знаменательного в моей жизни события возвращался с обхода ШИЗО по дорожке вдоль запретной зоны и издалека заприметил двигавшегося навстречу Мясника. Его появление было принято мною почему-то как сигнал большой опасности. Сначала я надеялся, что он свернёт к юртам и мы разминёмся, однако этого не произошло. С каждым шагом расстояние между нами сокращалось, а тревога нарастала, и я опасался, как бы она не захлестнула меня. Запретка находилась справа, и я, не сходя с дорожки, шёл по самой её кромке, чтобы Мясоруб не смог оттеснить меня от проволочного заграждения и отрезать путь к спасительному отступлению. Мгновенно у меня созрел план: в случае нападения защищаться чемоданчиком, шагнуть к контрольной полосе и попытаться выбраться на неё. Конечно, вышкарь будет стрелять, и кто знает, чем стрельба для нас закончится. Однако ничего другого мне не оставалось.

Поравнялись. Я перехватил чемоданчик в левую руку. Вижу Мясника боковым зрением. Самый опасный момент, когда он окажется за моей спиной. Почти невозможно не повернуть голову вслед Мяснику. Сердце моё отстукивает с металлическим звоном. Стараюсь оставаться спокойным, а сам напрягся и приготовился к прыжку в сторону запретки. Шаг. Другой. Ещё. Ещё… Не выдерживаю и оглядываюсь. Поворачивается и Мясник. Ехидная ухмылка кривит его губы: угадал, что я трушу. Забавно ему, душегубу. Такому и в самом деле терять нечего. А мне есть: мама, отец. Я им нужен. И они мне. Но в это мгновение огромная сковывавшая тяжесть спадает с меня: опасность миновала. Чувствую выступившую меж лопаток испарину. И мне становится так погано за свой испуг. Я себя чувствую оплёванным. Опять струсил! Сколько можно?!

Это была наша последняя встреча. А короста на шее сошла лишь через пару недель, когда я поступил на работу. На отделку Челябинского театра оперы и балета лепщиком-формовщиком к великолепному мастеру своего дела Васе Кузнецову. Жаль, что мало с ним пришлось поработать, — на службу в армию призвали. По моему личному заявлению в военкомат. Как наставлял меня коммунист с тысяча девятьсот восемнадцатого года (он же в будущем зек) Леонид Романович Рубан, носивший лагерную кличку Комиссар.

P.S. А сегодня для всех наступило всего-навсего двадцать восьмое мая пятьдесят четвёртого года. День моего рождения.

Последний бал

В далёкой солнечной и знойной Аргентине,
Где солнце южное сверкает, как опал,
Где в людях страсть пылает, как огонь в камине,
Ты никогда ещё в тех странах не бывал.
В огромном городе, я помню, как в тумане,
С своей прекрасною партнёршею Марго
В одном большом американском ресторане
Я танцевал с ней прекрасное танго.
Ах, сколько счастья дать Марго мне обещала,
Вся извивалась, как гремучая змея,
В порыве страсти прижимал её к себе я
И всё мечтал: «Марго моя, Марго моя!»
Но нет, недолго с ней пришлось мне наслаждаться,
В кафе повадился ходить один брюнет.
Аристократ с Марго стал взглядами встречаться,
И он богат был и хорошо одет.
Я понял, что Марго им увлекаться стала,
И попросил её признаться мне во всём.
Но ничего моя Марго не отвечала.
Я, как и был, тогда остался ни при чём.
А он из Мексики, красивый сам собою,
И южным солнцем так и веет от него.
«Поверь мне, друг, пора расстаться нам с тобою!» —
Вот что сказала мне прекрасная Марго.
И мы расстались, но я мучался ужасно,
Не пил, не ел и по ночам совсем не спал.
И вот в один из вечеров прекрасных
Я попадаю на один шикарный бал.
И там среди мужчин и долларов и франков
Увидел я свою прекрасную Марго.
Я попросил её изысканно и нежно
Протанцевать со мной последнее танго.
На нас смотрели с величайшем восхищеньем,
Я муки ада в этот вечер испытал.
Блеснул кинжал, Марго к моим ногам упала…
Вот чем закончился большой шикарный бал.

Пан или пропал!

1954, июнь

Редко какую ночь доковский медпункт оставался незанятым «гостями». Обычно его захватывали развязные блатные: то выпивку затеют, то карточную игру по-крупному, то Дуньку приведут и куролесят с ней (с ним) чуть ли не до съёма. Даже для всемогущих блатных слишком большой роскошью оставалась баба на всю ночь. Правда, это ограничение не касалось пахана, этакого лагерного диктатора и истинного его начальника. Для него охотно «лукались» в рабочую зону, небезвозмездно разумеется, вольные проститутки или поддавали вольнонаёмные сотрудницы ДОКа. Охотно на платную случку рисковала сторожиха конторы, бывшая зечка и жена врага народа, какого-то большого военачальника, расстрелянного незадолго до начала Великой Отечественной. Причём откупал бывшую командирскую супругу Паня Пан персонально, не подставлял под хор истекавших похотью блатарей рангом пониже. Что пахану зачлось впоследствии, и, по- видимому, не в его пользу.

К несчастью для нуждающихся в медицинской помощи зеков свора урок облюбовала для своих целей именно медпункт. А когда наклёвывался серьезный толковище, дежурного фельдшера бесцеремонно выдворяли из медпункта — иди гуляй где хочешь. Я, например, часами бродил с чемоданчиком, размалёванным алым крестом, по цехам, проклиная (про себя) банду уркаганов, присвоившую себе беспредельную власть и использовавшую её с самодурской безотчётностью и безоглядностью. Впрочем, в этом суждении я тогда оказался не совсем прав, кое за что и блатарям приходилось подчас отвечать, и даже очень сурово. В таком случае возмездие могло закончиться кровавой расправой. Его, виновного, просто зарезали бы. И эта обычная для воров расправа имела прямое отношение к доковскому медпункту. И ко мне. Но не будем забегать вперёд, сейчас — о другом речь.