Однажды зазевавшемуся (или решившему покантоваться) зеку на пилораме отхватило напрочь пальцы левой руки, и он рыскал, истекая кровью, по ДОКу — искал дежурного фельдшера. А я преспокойно расхаживал от нечего делать в соседнем, строгальном, цехе и размышлял о планах и цели своего вольного будущего.
На помещении же медпункта висел замок, а ключ лежал в моём кармане. Когда несчастный всё же отыскал меня, то пригрозил «замочить» за то, что самовольно покинул своё рабочее место. А мог ли я оставаться в медпункте, если там развлекались с педерастом Зойкой двое воров из ближайшего окружения пахана. После этого случая я вынужден был пойти с жалобой к Пану. Он меня выслушал и раздражённо отрубил:
— Да и ебать его в рот.
— Кого? — не понял я.
— Того фраера, которому грабки отхватило. Пущай не лезет, куда собака хуй не суёт. Да он, наверное, яка «саморуб».
Второе происшествие оказалось посерьёзней. Вернее, лично для меня могло бы иметь более серьёзные последствия. В медпункте собралась сходка. Блатные, естественно, приказали мне убраться вон. Я наложил на наружную дверь пробой, навесил замок, прикрепил объявленьице: «Дежурный находится в инструменталке сборочного цеха» — в его помещении было потеплее — и с час скучал в одиночестве, как вдруг ко мне подрулили двое надзирателей и предложили пройтись с ними. В медпункт. Я попытался отговориться: моё-де место здесь, на производстве, а в медпункте никого нет, но провести надзирателей не удалось, им, полагаю, было достоверно известно, кто где находится и чем занимается. Я оказался в затруднительном положении: с одной стороны, не имел права не выполнить приказание, с другой — как отнесутся свирепые и скорые на суд и расправу урки, когда я заявлюсь на их сходку с «мусорами» и что мне за это «предательство» грозит?
Ничего не поделаешь, вынужден был открыть медпункт, правда, схитрив. Снял навесной замок и принялся колотить кулаком в дверь, призывая отворить мифического Федю. Не сразу, но кто-то из блатарей догадался спросить, кто к ним рвётся и какого, культурно выражаясь, хрена нужно. Я объяснил. И про надзирателей упомянул. А минуту спустя вроде бы вспомнил, что ключ от внутреннего замка — у меня. Так что надзиратели блатарей врасплох не застали. Да и закончился визит тем, что стражи закона проглотили по стакану водки, пахнущей резиной, закусили конфискованной из посылок фраеров колбасой и посылочным же салом и мирно расстались с почтенной компанией. Мне же пришлось объясниться с подлинными хозяевами концлагеря — ворьём. Правда, никаких репрессий от них не последовало. Вероятно, моя невиновность была для них очевидной.
Интуиция мне подсказывала, что ничем хорошим мои дежурства в доковском медпункте не могут закончиться, и я обязательно окажусь крайним в игре без последнего. Но мне повезло: начальник МСЧ майор медицинской службы Михаил Моисеевич Тасгал перевёл меня с ночных дежурств на фельдшерскую должность в приёмную, к доктору Степану Ивановичу Помазкину (имена, отчества, фамилиии подлинные). Но и там меня настигла судьба в обличье бандюги с выразительной кличкой Мясник. От неминуемой расправы меня оградил лагерный пахан. Впрочем, в его воле оставалось пересмотреть своё решение в пользу Мясник, ведь тот примыкал к блатным, а я был «мужиком», да в добавок ещё и на плохом счету у воров — за «инакомыслие». Шаткость своего положения я осознавал. И это не могло меня не настораживать. Поэтому не чувствовал себя в безопасности. Хотя о какой личной безопасности в лагере может идти речь? Правда, у меня оставался в случае чего шанс: поспешить на вахту и заявить о грозящей мне смертельной опасности. Меня могли препроводить под охраной в ШИЗО и через какое-то время перевести в другой лагерь, находящийся во власти иной «масти», не блатных, а, к примеру, сук,[159] или махновцев,[160] или беспредела.[161] Но мне горше смертельной опасности казалось подобное бегство. Не знаю почему, но я предпочёл остаться в этом лагере «под следствием», то есть под угрозой в любую минуту быть растерзанным. Хотя откуда-то из подсознания меня питала уверенность, что не погибну. Однако по прошествии достаточного срока, моя уверенность изрядно подтаяла и вообще превратилась в мокрое место. Едва ли всё для меня обошлось благополучно, если б не… Но я опять забегаю вперёд.
За несколько дней до этого, едва ли не самого важного в моей сознательной жизни события произошло ещё одно, не менее значительное, хотя и не для меня. Причём мне выпал жребий иметь к этому событию непосредственное отношение. Вот как всё произошло.
После обеда Степан Иванович отправил меня отдыхать с условием выхода в ночную смену. На ДОК. Пришлось подчиниться: фельдшера-эстонца опять посадили в ШИЗО, и за то же самое — не снял головной убор при встрече с начальством. Гордый. Не любил шею гнуть ни перед кем.
Не успел я расположиться на жёстком топчане, как явилась большая компания блатных. Один из них объявил мне, что они доиграют начатую в жилой зоне партию. Пана среди них не было. Он не каждый день выходил на объект, а лишь в случае особой надобности. Скажем так — служебной. Такие у пахана были привилегии. И лагерное начальство смотрело на них сквозь пальцы. А возможно, и потворствовало: пахан был щедр. И «контингент» держал, как само начальство заявляло, в ежовых рукавицах. Мне было известно, что наркома Ежова расстреляли как врага народа. Но дело, начатое им, продолжили другие, надзиравшие сейчас за нами.
Я забрал свой чемоданчик и поплёлся в цех. Шлялся часа два. Невыносимо клонило в сон. И я отважился возвратиться в медпункт. Хотя это было очень даже небезопасно. Однако я так рассудил: выгонят — уйду. А если незаметно пристроюсь в тамбуре, то покимарю — до конца смены оставалось часа три-четыре.
Тамбур отделялся от собственно медпункта дощатой переборкой. Наружную дверь отпер через носовой платок — без шума. В тамбуре никого не было. Внутренняя дверь оказалась запертой. Видимо, в ручку вставили ножкой табурет. Сквозь щели падали узкие полоски электросвета. Я сел в приятном предчувствии, что всласть подремлю. А когда услышу, что ножку табурета выдёргивают из ручки, быстро выскочу наружу и сделаю вид, что собираюсь войти. Если и застанут спящим, подумаешь, велик ли грех… Хотя могут подумать, что «шпионю» за ними. От опера. Опасно!
Но то, что я услышал, не только не расположило меня ко сну или к дремоте — вмиг взбодрило. Не всё, о чём беседовали урки, я разобрал, но точно понял, что на сходке постановили кого-то «землянуть». Причём сегодня вечером. Мне стало не по себе. А первым желанием было тихо, по-мышиному улизнуть из тамбура и не возвращаться сюда до съёма. Но что-то, нет, не страх и не любопытство, а желание уточнить, кого же сегодня лишат жизни, удержало меня. Уж не обо мне ли толковище? За то, что я посмел поднять руку на бандюгу из их же шалмана — Андрея Мясника? Хотя он, как я уяснил, не числился вором в «законе». И Пан — лично! — запретил ему резать меня. Но Пан запретил, а эта кодла может и разрешить. Из каких-то своих соображений и интересов. Причём демократическим путём — большинством голосов. Во рту у меня сразу пересохло — сглотнуть слюну не мог. И я решил: если мне предстоит погибнуть, то пусть об этом мне станет известно сейчас. А если не моя участь решается, то и терзаться нечего понапрасну.
Я прильнул ухом к стенке. Сердце стучало предательски громко: неужели услышат? Нет, сегодня курносая выбрала не меня. Блатари принялись обсуждать, как поступить с телохранителем: оставить в живых или тоже поднять на пики.[162] Телохранитель был только у одного человека в лагере — у Паши Пана. А когда они согласились, что и возле окон юрты надо поставить «добрых хлопцев с приблудами[163]», я тяжело оторвался от скамьи и, очень осторожно переставляя одеревенелые ноги, направился к выходу. Любое неловкое движение грозило мне гибелью, но удалось выбраться из тамбура без шума. Перевёл дух. И на сей раз ключ в замочной скважине повернулся беззвучно. Всё! Я сразу успокоился. И зашагал на брёвнотаску. Чтобы никто не помешал разобраться в услышанном.
А подумать было о чём. Главный вопрос: как мне быть? Самый простой выход: никому слова об услышанном. И пусть произойдёт то, что должно свершиться. И вообще всё это — не моё дело. Я — сам за себя. А блатные, словно голодное зверьё, пусть пожирают друг друга. Они грызутся за жирный и сладкий кусок, за власть над нами, их рабами. Мне-то что до этой грызни? Тем более что и отбывать осталось с гулькин нос, меньше полугода. Летом, прошлого, пятьдесят третьего, я не попал под освобождение по «ворошиловскому» указу об амнистии, но половину срока всё-таки скостили. А недавно меня сфотографировали, вроде бы на документы досрочного освобождения. Правда, я не очень надеялся на
