Дрова
— Получите в инструменталке кормилицу, двуручную, — и к вахте, — распорядился бригадир.
— А чо робыть? — угрюмо спросил Боршук.
— Начальник скажет, — не пожелал вдаваться в подробности бугор. Возможно, он и сам не знал, чем мы будем заниматься. Ясно, что пилить.
— Вышки им, мусорам, посрезать, — со злобой произнёс Коля как бы про себя. — Штобы все попки оттуда ёбнулись. Начисто.
Нам выдали двухметровую пилу. Такой — вековые сосны валить. Расписался за инструмент Борщук, но поручил её нести мне. Он продолжал лепить из себя главного, и, если б я не признал его старшинства, наверное, полез бы с кулаками. Доказывать свои права «тёртого» зека.
За три с лишним года, а «призвали» Колю ещё несовершеннолетним, осенью сорок седьмого, Борщук прошёл через вереницу концлагерей, где с него содрали несколько шкур. В одном из них он чуть не окочурился от голода — еле выкарабкался. Фельдшер-хохол спас, земляком оказался.
Из стеснительного сельского паренька Колю превратили в то, что я увидел. А увидел я донельзя озлобленного, готового на любой неблагоразумный поступок, драчливого и вздорного, дерзкого и упрямого зека. Зверёныша.
В бригаде Колю считали психом. Из-за дикого непредсказуемого характера с ним никто не хотел работать на пару. Хотя Борщук знал плотницкое дело и умел в руках топор держать. А бригада наша и значилась плотницкой, привилегированной. Таких в лагере числилось всего две. Остальные — грабарские, разнорабочие, подсобные.
Бугор меня к Борщуку прикрепил как новичка с умыслом: авось сработаемся. И я долго терпел его хамство и грубости, пока он не распоясался настолько, что пустил в ход руки. И сразу получил оборотку, чего не ожидал. В горячке он пообещал меня зарубить. Но скоро остыл и спросил озабоченно:
— Бугру пожалобишься?
— Не пожалуюсь. Но вместе работать не хочу. На кой ляд ты мне нужен со своими хулиганскими дуростями?
— Я больше не буду, — произнёс он хмуро.
Это по-детски сказанное «я больше не буду» прозвучало так наивно и смешно, что я невольно заулыбался. Ухмыльнулся и Борщук. Мы помирились.
Но не всегда Коле удавалось сдержать себя. Поэтому между нами, хотя и реже, возникали размолвки и даже ссоры.
Морозы как-то враз установились в начале октября. А сейчас и снег лежал везде. И, похоже, — до весны. Зима здесь, видать, серьёзная. Нам уже и бушлаты выдали с матерчатыми, на ватной подкладке, шапками-ушанками, метко прозванными «гондонками»?[184] А валенками снабдить не спешат. Вот мы и пляшем с утра до вечера, постукивая ботинок о ботинок, — для сугреву. Холод пронизывает ступни через резиновые подошвы — никакие портянки не защищают. Единственное спасение — работа. Может, поэтому хитромудрое начальство и придерживает валенки на складе, чтобы не разленились. Правда, через каждые пятьдесят минут нам положен обогрев — на десять минут. У раскалённой бочки — печки — можно под брезентовым укрытием переобуться, сидя на земле. Портянки просушить, держа их перед розовощёкой буржуйкой. И — по новой — на мороз, в траншею. Норму выколачивать, выжимать из себя. С потом.
Думая об обогреваловке, я спросил идущего впереди нас начальника конвоя:
— Надолго, гражданин начальник?
— Там видно будет, — неопределённо ответил лейтенант в белоснежном полушубке и неразношенных чёрных валеночках.
Мы шагали вдоль запретки с вольной стороны — молодой бравый начальник — впереди, и мы за ним, по «псиной» тропке.
«Наверное, запретку чинить, — предположил я не вслух. — Если работы много, то в обогреваловку не попадём. Засохнем, на открытом-то месте. Может, костёр начальник разрешит развести? Эх, если б ватные брюки были, а то хэбэ продувает, как марлю. Коленки — уже ледяные, онемели».
Миновали последнюю вышку с топчущимся на ней попкой в тулупе и захрустели по полю. Продвигаться стало труднее, хотя и пытался попадать в следы впереди идущих. Мела позёмка и поддувала под бушлат.
Борщук встревожено завертел головой по сторонам, вытягивая худую шею из грязного вафельного полотенца, служившего ему и шарфом.
Начальник, словно у него на затылке имелись глаза, повернулся к нам и произнёс необычную фразу. Не какую-нибудь там «подтянитесь», а «поживее, ребята!». «Ребята!» Как это понимать?
Борщук ускорил шаг. Я — за ним.
«Куда он нас тащит?» — спрашивал я себя.
Впереди показались крыши посёлка. Вскоре мы свернули в одну из улочек. Где-то посередине её наш конвоир остановился, отворил калитку и пропустил нас во двор. Подошли к дому, похожему на барак.
— Подождите здесь, я сейчас, — сказал он и исчез за дверью жилого помещения.
Мы огляделись. Дом на две половины. Огород. Сарай, возле которого навалены кучей брёвна. Тонкомер. Сушняк. Неужели это нам? Да здесь целая автомашина. Или пара возов.
— Дрова! — догадался и Борщук. И с презрением повторил:
— Це — дрова!
И пнул одно из брёвен.
Странная у Коли повадка — пинать то, что ему не нравится. Он даже землю пинал, когда злился на измождающую, обессиливающую работу в траншее. А выражение «Це — дрова» обозначало у Борщука ещё и что-то мизерное, малоценное, бросовое.
Через минуту лейтенант выскочил из дома, но уже в зелёного цвета телогрейке без погон. Он отпёр сарай, выволок из него козлы и сказал:
— Вот. Шуруйте. Размер — локоть.
И опять ушёл, заперев сарай на замок.
Борщук выматерился ему вслед, выбрал самое тонкое брёвнышко. Мы положили его на козлы и принялись. Хорошо наточенная и разведённая пила запела весело, задорно. Чурбачки отваливались один за другим.
Неожиданно возле нас возник начальник, но уже в меховой душегрейке и с топором в руках. Он ловко, в два взмаха, крушил чурбаки и, нарубив большую охапку, уносил в дом. Топор тоже прихватил. Чтобы, наверное, не искушать нас.
Когда он удалился, Коля под пение пилы и озираясь сказал мне:
— Шнифты на другую сторону. Секёшь? Мусору нас не видать. Чухнём?
— Я, что, чокнутый, что ли?
— Тогда будь другом, попили один. А я — рвану. Он долго теперь не нарисуется. Успею далеко чесануть.
— Ты совсем охерел, Коля? — вознегодовал я. — У тебя в макитре — опилки?
Но Борщук словно не слышал меня.
— И не думай об этом, — отрезал я.
