Видимо, сочли эту акцию за самодурство. Не исключаю, что начальство, а опер многим был ненавистен, за всеми подсматривал и подслушивал, под всех копал, так вот, начальство злорадно наблюдало за его метаниями. Старший лейтенант за несколько недель осунулся и пожелтел, потому что нещадно курил и весьма болезненно переживал столь неудачно повернувшееся для него расследование. Он целый день вообще в зоне не появлялся, когда один блатарь бросил ему в лицо:
— Какой ты на хрен опер — бутылку у Бороды не можешь найти. А она у него между яиц висит.
Блатаря он не трюманул — нужная в лагере персона. Пока.
В этот раз старший лейтенант очень доброжелательным тоном, без всякого нажима голосом, почти шутя предложил Андрею Ивановичу: тот до последнего дня пребывания в зоне будет безнаказанно употреблять алкоголь, в разумных, разумеется дозах, не до зелёных соплей, а он обещает, что никого не тронет, «не поволокёт по кочкам», только пусть он признается, от кого получает запретное зелье.
— Э, нет, гражданин начальник. Унас уговор: получу справку — тады…
Опер предпринял ещё одну отчаянную попытку — в мастерской по его приказу безвыходно ошивался надзиратель. Но наступал отбой, мастер заканчивал многотрудную свою работу, молился и укладывался на свой законный топчан. Перед тем он выпроваживал и надзирателя. И закрывался в землянке.
Но утром мастер опять был слегка навеселе. Едва ли кто-то ночью приносил ему выпивку. Хотя кому- кому, но оперу достоверно было известно, что бражку варят и в зоне. Но он все «каналы» предусмотрительно перекрыл. Значит…
Андрей Иванович вкалывал последние дни не разгибаясь. Можно было подумать, что всё лагерное начальство (кроме опера, он-то как раз слыл честным человеком, не грабителем и не берущим на лапу) решило до его освобождения пошить себе и своим родным обувь на всю оставшуюся жизнь. И старый мастер никому не отказывал. Представляю, сколько и каких врагов нажил бы себе несчастный старший лейтенант, посади он, причём на законном основании, возмутительного систематического злостного нарушителя лагерного режима и закона. И он этой глупости не совершил.
В тот день, умеренно хлебнувший хмельного, бывший зек Костюков Андрей Иванович постучал в страшный оперов кабинет. Мрачный и вовсе пожелтевший хозяин его, с отвисшими тёмными мешками под глазами — словно с глубокого похмелья, хотя, по слухам, он не употреблял спиртного вовсе, сидел, нахохлившись, за своим ещё более страшным столом.
— Ну, товарищ начальник, — осклабился Андрей Иванович, — ежли выпишите мне пропуск в зону, я вам всё покажу. Как обещал. Слово старого зека надо держать.
Опер вонзил в глаза Костюкова взгляд непроспавшегося убийцы. Перед ним с утра лежал подписанный пропуск на имя гр. Костюкова А. И. Он молча протянул бумажку бывшему зеку.
Андрей Иванович уверенно постучал в дверь кабинета начальника лагеря. Ссутулившись, в него вошел и старший лейтенант.
— Вот, товарищ майор, — произнёс Андрей Иванович, — товарищ старший лейтенант просил меня показать, откуда я бражку посасывал. Я дал слово, что покажу. А товарищ старший лейтенант сулил, что не привлечёт меня за это по статье. Как вы думаете: можно ему верить?
— Вы, старший лейтенант, в самом деле обещали?
Опер помолчал, а потом произнёс:
— Пусть покажет.
— Нет уж, гра… товарищ старший лейтенант. Вы не финтите. Подтверждаете слово — покажу. Нет — до свидания. А лучше — прощайте.
— Да я на три метра вглубь землю под бараком вырою, а найду, — холодно заявил опер.
— И напрасно столь земли перевернёте, — продолжил, весело щуря слегка выцветшие голубые глаза Андрей Иванович. — Нет там ничего. Под землёй, где вы искать хотите.
— Хорошо, идёмте.
— Нет, вы скажите при начальнике…
— Слово, — произнёс опер.
— Тады идём, — согласился Андрей Иванович.
На раскрытие тайны Бороды собрались посмотреть не только начальник лагеря и опер, но и другие офицеры из штаба, и в их числе замначлага по режиму, который, собственно, и должен был заниматься всей этой алкогольной историей.
— Всё очень просто, — вымолвил Андрей Иванович, когда вся «кодла» ввалилась в землянку. — Секрет у всех на виду. Вот он — крюк. На ём висит разная рухлядь. Сымаем. Крутанём его раз, другой, ишшо. Вымаем. А вот и она, родимая.
Все узрели вытянутую через узкое отверстие в стене резиновую трубочку, привязанную за конец шёлковой операционной нитью, закреплённой к крюку. Андрей Иванович выковырнул жёлтым крепким ногтем пробочку.
— Давайте кружку, — попросил он у опера.
Но не выполнил единственную просьбу бывшего зека грозный старший лейтенант. Не шелохнулся даже.
— Можно и без её обойтись. Чтобы улик не оставлять.
Андрей Иванович вставил трубку в губы и с удовольствием втянул в себя содержимое сосуда, находящегося там, за кирпичной стеной. Сооружённой собственноручно заключённым Костюковым три с лишним года назад.
А сейчас он скорчил такую потешную мину, присосавшись к трубке, что начальник лагеря захохотал. А вслед за ним засмеялись и другие. Лишь костистое лицо опера осталось неподвижным. Не до веселья ему, видать, было. Он молча повернулся и первым вышел из землянки.
Не прошло и месяца, Андрей Иванович прислал в лагерь письмецо. Не мне, не подмастерьям, а одному верующему. Правда, не старообрядцу, а православному. Среди прочего он сообщил, что завязал с выпивкой. Начисто. Глоток браги из тайного двадцатилитрового бидона был последним. И ещё он написал, что каждый день молит Бога, чтобы простил его за все прегрешения и величайший грех, совершённый им. И за всех нас. И за начальников наших. И за опера, с которым он обошёлся нехорошо, не по-христиански. И что просит он у нас у всех прощение.
«Кто возжелает многого…»
