чувствительно толкнул меня кулачищем в бок, показывая наглеющими глазами на рулончик, якобы оброненный незнакомым ему раззявой.
Я про себя отметил, что никто из видевших этот трюк с «потерей» и словом не обмолвился. Поняли?
А невзаправдашний растяпа заливался соловушкой, клюя вопросами торгаша, физиономия которого уже начала наливаться синюшным цветом, — ещё минута — и взбешенный труженик прилавка долбанёт хоть и высверленной, но достаточно тяжелой гирей по башке болтливого клиента.
Я с насмешкой посмотрел на автора лестного предложения. Тем не менее он повторил движение глаз и приставил указательный палец к своим губам. На сей раз я не смолчал.
— Сам подними! Если они твои.
Я произнёс эти слова нарочито громко, почти в ухо растяпе с кудрявой шёрсткой на груди. Но тот не услышал меня. И даже «косяка не даванул», то есть не взглянул в мою сторону.
Напарник глухаря, видимо убедившись в моей неподатливости, пихнул впереди меня стоящего.
Всё повторилось. Как по нотам.
Зек, к которому обратился «нашедший» деньги, выглядел довольно потрёпанно. И физиономия его, истасканная и морщинистая, выдавала какую неспокойную и, возможно, бурную жизнь и давнее пристрастие его к чифиру и анаше.
Этот мой сосед по очереди согнул шею, убедился в том, что под ногами его валяются настоящие деньги. И всё уяснил без слов.
В этот момент искуситель как бы оттеснил подальше от рулончика растеряху-Кучерявого, всё ещё зачарованно глядевшего на товары. Я увидел, как лицо и шея соседа покрылись испариной. В этот миг решился выбор. Всё! Он резко присел и тут же выпрямился. Коротким движением обладатель находки отправил её за пазуху.
Не прошло и пяти секунд, как «шурнувшийся»[188]«растеряха» заявил о себе, подняв хай. Он громко повторял, почти выкрикивал слова «триста шестьдесят семь».
Теперь оглохшим прикинулся стоящий впереди меня.
— Мужики, да вы чо, в натуре, отдайте по-хорошему, — уговаривал «растеряха» и, не встретив ни у кого поддержки, кликнул двух изготовившихся к нападению мордоворотов, якобы случайно оказавшихся рядом. Словно в цирковом номере Кио испарился тот рукастый.
— Вовик, Петюнчик, бригадные гроши мужики зажали. В натуре! Чо делать будем? — с фальшивым отчаяньем воскликнул Кучерявый.
Началось «следствие». Подозрение, естественно, пало на соседа с потрёпанной и порочной вывеской.[189] Тот отчаянно глотничал, сообразив, что свидетель присвоения им чужих денег отсутствует. Мордоворот Вовик всё же принялся обыскивать его, без труда обнаружил припрятанный отсыревший рулончик и извлёк его из-за пазухи на свет божий. Натренированными чёткими движениями Вовик и Петюнчик, передав деньги, вероятно, ещё одному своему сообщнику, вывернули руку попавшегося с поличным, извлекли из его ладони скомканные мокрые трояки и пятерки, опять всем их показали и пересчитали: двадцать девять рублей. Пока шёл розыск и изъятие, тот, кому доверили рулончик, быстро послюнявив пальцы, проверил наличность и объявил: из трёхсот шестидесяти семи рублей осталось лишь сорок три.
— Кому пропаль дал, сука? — по-следовательски дожимал взмокшего зека Вовик.
— Ты, мужик, — грозно обратился ко мне Кучерявый, — покажь свои гроши!
Я молча приблизил к его носу сам собою сложившийся кукиш. Кучерявый не оскорбился, не стал качать права: ну не прошёл номер — он и не хотел. С тем же вопросом он набросился на зека, стоявшего за мной. Мой пример, как говорится, оказался заразительным, и Кучерявый прекратил поиск «спуленных» денег. Дружные Вовик и Петюнчик выдернули из очереди отчаянно упиравшегося и матерившегося секундного обладателя «находки». Он взывал к очереди, чтобы защитили, утверждая, что его казачнули, то есть ограбили.
— Ах ты, наглая харя, — возмутился Кучерявый. — У кого гроши?
— Во, — показал рулончик тот, кому его доверили.
— Червонцы там есть? — спросил он.
Ассистент подтвердил.
— Кнокай номера.
И он продемонстрировал уникальную память, точно назвав номера и серии нескольких ассигнаций, которые выдёргивал с ловкостью фокусника ассистент, причём совал их находившимся вокруг: проверяйте…
Не меньше чем пятеро крепких ребят окружили обескураженного зека и поволокли в барак. В свой барак, чтобы выжать из попавшегося на кукан «недостачу» — деньгами или вещами. Или долговой распиской. И формально они были правы. Поэтому вступиться за него было бы равносильно признанию в соучастии. Никто, естественно, на это не подписался. Все прекрасно понимали, что, как в песне поётся, «жадность фраера сгубила». Было ясно и другое — никакие три сотни он не жухнул. Кстати сказать, по лагерным меркам, это очень большая сумма. Если учесть, что ежемесячно зеку выдают не более ста рублей, записывая оставшееся на его личный счет. Если что-то после вычетов-поборов останется. А если сминусовать из полученных денег половину, которую работяга (на блатном жаргоне — мужик, фраер, ишак, чёрт, фофан, конь и т. п.) должен отдать уркам в их воровскую «профсоюзную» кассу, или «общак», да от второй половины отщипнёт определённую толику бригадир для подкупа вольнонаёмного начальства, от которого зависит процент выработки, так сколько потребуется времени, чтобы погасить долг?
Предположим, работяга не истратит на себя ни копейки. Но и тогда через полгода не выкарабкаться. А если назван срок и должник в него не уложился? В таком случае неотвратимо наказание — конфискация того, что тебе принадлежит или дано государством во временное пользование, — обмундирования и прочего. А если на долг установят процент? И за год из кабалы не выбраться. А кабала должника — страшная кабала. Оказавшись в таком положении, должник не принадлежит себе и в той мизерной части, какая ему дозволена в условиях заключения. В любой оговорённый момент у него отнимут всё и разденут до нательного белья. А то и его заставят скинуть. И — живи как хочешь. Голый.
За неуплаченный, особенно карточный, долг выигравший или его преемник имеют право даже убить или обесчестить. Что хуже смерти.
Так что же ожидало моего соседа по очереди в ларьке? Всё зависело от «потерпевшей» стороны. Ладно, если у «ответчика» нашлась возможность возместить «долг» сразу. Например, накопления имелись в заначке, денежный перевод с воли получил или ещё какой-то счастливый случай подфаркнул. Но едва ли… Эх, мужик, мужик! Заворожил тебя, лишил рассудка тот рулончик. Ну что бы подумать самую малость — нет! Хватательный рефлекс сработал: деньги! дармовые! хапай первым! Пока другой, порасторопнее, не выхватил из-под носа.
Нет, не перевоспитал того мужика лагерь. Хотя и называется трудовым и (наверное, в насмешку) — воспитательным.
Встретившись с тысячами таких же, как сам, несчастных, я не нашёл среди них ни одного, кого тюрьма и лагерь перевоспитали бы. Если подобное и случалось, так всегда в худшую сторону. И это хорошо усвоили те, кто сделал ставку на «оброненный» и поэтому якобы ничейный рулончик. И не ошиблись в своих расчётах. И обратись тот мужик к авторитету — блатарю-блюстителю неписанных тюремных «законов справедливости» — с обжалованием «решения», разборка, безусловно, закончилась бы в пользу мошенников. Словом, куда ни кинь… Да иначе и не могло быть, потому что в той волчьей стае, которая зовёт себя преступным миром, властвует такой «справедливый» «закон»: попался — отвечай. По форме он безукоризнен, а по сути — произвол. «Приговор окончательный и обжалованию не подлежит».
Этот эпизод вспомнился почти через тридцать лет. И я снова увидел затравленный взгляд несчастного и запоздало укорил себя, что не вступился за попавшего в капкан, не попытался вызволить…
В горестных своих раздумьях я оторвался от рукописной книги, чудом уцелевшей из одной из сотен тысяч уничтоженных за последние несколько десятилетий как «идеологически вредные», составленной старообрядцем для вступающих в самостоятельную жизнь юношей. Палец так и застыл на окончании назидания, гласившего: «… тот потеряет всё».
