действий, раздраженно запыхтел.
— Ну что вы медлите? — чуть ли не зарычал он на Джин. — Шевелитесь, шевелитесь, allons, vite (фр. «пошевеливайся»)! На осмотр! Как дитя малое, ma parole (фр. «честное слово»)! Каждый раз — одно и то же! Когда вы поймете уже наконец, triple sotte (фр. «глупая девчонка»), что ваши возражения никого не интересуют!? А ну, быстро — платье долой, и на диван! Allons! Vite!
— Вы не порабощены! — выдал я, снова удерживая за руку Джинни, которая уже было встала, чтобы исполнить приказ. Мысленно дав себе слово не забыть разобраться с приказом «долой платье», я обвиняющее уставился на Лавуазье. Мэтр лишь еще более раздраженно фыркнул.
— Mon Dieu (фр. «Боже Мой»), ну естественно, нет, — нетерпеливо отозвался он, впиваясь в меня недовольным взглядом. — И отпустите ее, sur-le-champ (фр. «немедленно»),!
У меня и в мыслях не было повиноваться — но пальцы сами собой разжались. Я успел слишком сильно поддаться проклятому зелью… Стиснув зубы, я мысленно пообещал себе, что если эта жирная скотина хоть пальцем тронет мою Джинни, я брошусь на него и, если потребуется, зубами перегрызу глотку, — неважно, зелье там или нет. Впрочем, как оказалось, большая часть моих опасений была надуманной. Нет, несомненно, Джин нравилась этому отвратительному борову, но, видимо, тот получил четкие инструкции от своего господина, как следует вести себя с его будущей матушкой. К тому же, когда она, повинуясь приказу, начала раздеваться, выяснилась еще одна любопытная вещь. В первый момент безразличие, с которым Джинни стала расстегивать пуговицы своей уродливой блузки, слегка шокировало меня — но в следующий момент я понял причину ее спокойствия. Под блузкой и юбкой на девушке оказалась старомодная нижняя сорочка из плотного материала, длиной лишь чуть выше щиколотки — так же как и блузка, она была с глухим воротом под горло и длинными рукавами, так что, в общем-то, почти полностью закрывала тело. Сложив одежду на стул, Джинни, стараясь не смотреть ни на самого мэтра, ни на Пожирателя-стражника, ни почему-то на меня, улеглась на диван и отвернула голову к спинке. Руки девушки нервно расправили тяжелую ткань рубашки, которая, несмотря на громоздкий покрой, все же достаточно откровенно обрисовывала контуры ее тела.
Мэтр Лавуазье взмахом палочки придвинул деревянный табурет и уселся, склонившись над девушкой с видом профессионала. От откровенного взгляда, которым он окинул ее, у меня, казалось, зазвенело в ушах — а когда его ладонь по-хозяйски начала щупать ее живот, в то время как другая рука с палочкой водила над ее телом, я не выдержал, и вскочил.
— Сидеть! — взвизгнул зельевар, бросив на меня панический взгляд, и даже пустив петуха. — Не смей… — пробормотал он, наставив на меня палочку. — Сядь и не шевелись, petit monstre (фр. «маленькое чудовище», «разбойник»)! Я знаю, ты силен в своей Родовой Магии… но с моим зельем тебе не справиться… — забормотал он, обращаясь скорее к самому себе, чем ко мне. — Не шевелись, — повторил он и судорожно облизнул губы.
Сидеть на месте, неподвижно, словно статуя, в то время как этот жирный зельевар практически откровенно лапал мою девушку — всего сквозь один-единственный слой ткани, пусть она и была сколь угодно плотной! — было просто выше моих сил. Особенно зная, что треклятое зелье не дает Джин даже шанса на сопротивление. Мэтр, казалось, решил, что благодаря зелью приказа будет достаточно, чтобы удержать и меня на месте, и спокойно вернулся к прежнему занятию. Ну, правду сказать, если бы не его откровенный взгляд, которым он практически раздевал Джинни, этот его «осмотр» мало чем отличался бы от той же процедуры в исполнении, например, мадам Помфри. Заклятия диагностики, движения палочки — да и даже прикосновения его руки, приходилось это признать, были вполне профессиональными. Но этот взгляд… да только за это мне хотелось в порошок его стереть на месте — и будь у меня возможность воспользоваться магией, я бы это сделал, начихав и на стража, и на то, что за убийство мне светил Азкабан.
Тем временем Лавуазье, довольно хмыкнув, опустил палочку, нарочно не убирая руку с живота Джинни, и, потянувшись за кубком, поднес его к ее лицу.
— Ну же, Джиневра, chйri, будь послушной девочкой, — проворковал он таким тоном, что моя кровь снова закипела от гнева, и я, не помня себя, вскочил на ноги. Ну, точнее, попытался вскочить. Уроки Северуса не прошли даром, — теперь я знал, что крестный был прав, и зелью Покорности можно сопротивляться, но получалось это куда медленнее, чем хотелось бы. Я смог подняться с кровати вопреки приказу — но двигался еле-еле, словно увязшая в меду муха. И все же с такой позиции я лучше видел, что происходит. Джинни, одарив зельевара убийственным взглядом, приподнялась, взяла из его рук кубок и выпила содержимое с нескрываемой гримасой отвращения, нарочито содрогнувшись, — а потом, вместо того, чтобы вернуть его Лавуазье, с силой отшвырнула в сторону. После этого воля, казалось, покинула девушку: она снова откинулась на диван и отвернула голову, избегая и его, и моего взгляда.
Неодобрительно поцокав языком, Лавуазье призвал кубок, наложил на него очищающее заклинание и поставил обратно на столик. После чего снова повернулся к Джин, и опять взял палочку наизготовку. Собрав все силы, я сделал шаг вперед. Мне казалось, что стоит начать — и дело пойдет веселее, но не тут-то было. Каждое следующее движение давалось ничуть не легче предыдущего. Мэтр, тем временем, наложил на свою «пациентку» что-то вроде постоянного диагностического заклинания, отложил палочку — и… его ладони беззастенчиво накрыли грудь девушки, чуть массируя, в чересчур чувственном для осмотра ритме. Его лицо и маслянистый блеск в глазах яснее ясного говорили: эта часть — его личная инициатива. Джинни резко повернула голову, одарив зельевара взглядом, полным такой искренней ненависти, что сам Волдеморт мог бы удавиться от зависти. А я… для меня это стало последней каплей.
Впоследствии, когда я пытался вспомнить последовавшие за этим события, в моей голове проносился калейдоскоп картинок, которые мне никак не удавалось связать в последовательное воспоминание. Я помнил пухлые ухоженные руки Лавуазье на белой ткани рубашки Джинни — странно, они были совсем не похожи на руки Северуса, вечно покрытые ожогами и шрамами от работы с опасными ингредиентами. Помнил неспешный ритм, с которым они двигались, помнил ее ненавидящий взгляд — и собственное отчаянное бешенство. Внутри меня будто бы щелкнул переключатель. Следующая картинка — перекошенное лицо мэтра, уже валяющегося на полу у моих ног, вместе со своим табуретом. У меня ощутимо болел кулак: костяшки пальцев были разбиты почти что в кровь, но я не обращал на это внимания. О магии я тоже не думал в тот момент, готовясь просто банально запинать француза до смерти. Затем — словно вспышка — испуганное лицо Джинни, а в следующее мгновение меня настиг Петрификус Тоталус, наложенный стражем-Пожирателем, о котором я, как-то между делом, совсем забыл. Даже странно было получить заклятие от такого громилы — скорее от него можно было ожидать удара кулаком. Впрочем, и он не заставил себя ждать, как только Пожиратель в два шага приблизился ко мне — удар в живот швырнул меня обратно на кровать, вышибив, казалось, заодно и воздух из легких.
— Идиот! — завизжал Лавуазье, вскакивая на ноги. К моему удивлению, обращался он к Пожирателю. — Какого черта, каким местом ты думаешь!? Merde! Лорд шкуру спустит с нас обоих, если с головы этого мальчишки упадет хоть волос! Если он во вторник окажется неспособен выполнить то, что от него требуется, нашей судьбе никто не позавидует…
— Ай, бросьте, мэтр… — пробасил тот. Голос казался незнакомым, а впрочем, мне было не до того. Я фиксировал его слова лишь краем сознания, стараясь хоть как-то избавиться от разливающейся от места удара по всему телу боли. — Ну, поколбасит мальчишку маленько, велика беда… ничего ему не сделается. И вообще, вам ли волноваться! Да с вашими зельями и у мертвого встанет, не то что у молодого парня…
— Merde! Кругом одни кретины! — выругался мэтр, отыскивая на полу свою палочку и бросая раздраженный взгляд на Джинни.
К тому времени боль у меня в животе несколько унялась, — не совсем, но, по крайней мере, теперь я хотя бы мог дышать. Вдвоем с незадачливым охранником, наши мучители уложили меня в середину кровати, устроив поровней. Воспользовавшись тем, что я все еще обездвижен, Лавуазье слегка трясущимися руками взял с подноса небольшую колбочку — стоявшие рядом с ней задребезжали и зазвенели, пока он вынимал ее, — и, откупорив, влил содержимое мне в рот, приподняв мою голову и игнорируя убийственный взгляд, которым я попытался его пронзить. Глотать я упорно не собирался (не говоря уже о том, что, находясь под Петрификусом, и не смог бы, даже если б и захотел), но мэтр умело запрокинул мне голову и помассировал горло, помогая жидкости просочиться в пищевод. Я рефлекторно глотнул, почти не ощущая слабого, чуть вяжущего вкуса. Снова зелье Покорности…
— Вот, вот так, вот, молодец, ты мой хороший мальчик… — проворковал Лавуазье тем же тоном,
