стянутое судорогой.
С этим страшным человеком на руках Нурмолды вернулся к мазару. Рахим еще спал. Старикашка поил свою лошадь; на голову он накрутил чалму, под стеной мазанки лежал дорогой кожаный баул с металлическим замком.
Старикашка, взглянув, как Нурмолды укладывает страшного человека под стеной саманки, сказал, что здесь родится жирный мак, что никто не знает дороги сюда.
— Погодите, — остановил его Нурмолды. — Проснется, тогда и разъедемся.
Дрогнуло иссохшее лицо узбека, открылись его запухшие, истерзанные трахомой глаза.
Он подтянул под себя голые ноги, сунул ладони в прорехи халата. Дул холодный ветер.
— Кто ты?
— Мавжид мне имя… Жил в Намангане… Котлы отливал… для плова. Сюда брат привез… Сеяли мак… потом надрезали коробочки, собирали сок.
— Брат тебя бросил здесь? Родной брат?
— Трубка с опиумом для него брат… — Мавжид пошарил в лохмотьях. Достал трубочку и высушенную крохотную тыкву с закрученной из шерсти затычкой. Насыпал из тыквы в трубочку серого порошка. Злобно блеснули его жуткие кроваво-желтые глаза: — Я бы убил их!..
— Брата?
— Брата — первым!.. Они оставили мне обломки лепешек… Мне не надо чанду… очищенного опиума, его курят счастливые, не надо сырец первого надреза… Но почему крошки?.. Я надрезал головки мака, я собирал сок. — Мавжид заплакал, затряс головой, грязные космы залепили глаза. — Как самый ничтожный курильщик, я курю пепел из своей трубки!..
— Ата, — сказал Нурмолды старикашке Копирбаю. — Взять терьякеша с собой не можем, мы не знаем, кто нас будет кормить. Отвезите его в больницу… и отдайте ему свои кебисы.
— Ваши слова закон, начальник. Я съезжу к табынам[3], стребую должок, а на обратном пути заберу терьякеша.
Копирбай снял кебисы — кожаные калоши с задниками, окованными медными пластинками, — потопал своими хромовыми сапожками, будто радуясь их легкости. Бросил кебисы Мавжиду и заговорил о справке — нынче, дескать, справка заменяет тумар.
Нурмолды вырвал из тетради листок и написал по-русски и по-казахски, по образцу своего удостоверения: «Податель сего Копирбай Макажанов направляется по месту нового жительства. Рекомендуется оказывать содействие всем лицам. Уполномоченный по ликбезу Бегеевской области товарищ Нурмолды Утегенов».
Басил, благодаря, старикашка, кланялся. Он уехал счастливый.
Казалось, Мавжид уже не видел, не слышал, он покачивался, хихикал. Нурмолды натянул кебисы на его ноги, черные, разбитые, и тут терьякеш стал совать ему трубку: кури!
Треснутая фарфоровая чашечка со спекшейся массой. Мундштуком служила прокаленная камышинка.
От колодца подходил Рахим, веселый, с разгоревшимся лицом, с красными от колодезной воды руками.
Нурмолды посадил терьякеша впереди себя на седельную подушку. Держал между рук его легкое мальчишеское тело.
Очнувшись и обнаружив, что Нурмолды выбросил его трубочку, Мавжид стал вырываться, свалился с коня, отбежал, а когда Нурмолды попытался его посадить на коня, плевался, опять убегал и бросался камнями. Усмирил его Рахим — сплеча, жестоко хлестнул камчой.
Нурмолды, вернувшись — он ходил собирать топливо, — не нашел Мавжида на стоянке. Разбудил Рахима, тот заявил, что и не подумает искать терьякеша: человек ушел по своей воле.
— Сегодня ты намерен обратить волость в новую веру, завтра покончить с исламом, послезавтра провести здесь, — Рахим хлопнул по кошме, — железную дорогу. Моя программа еще значительней твоей. Аллах послал меня объявить: все тюркские народы должны объединиться в Туранское государство. Куда терьякешу с нами? Дым сильнее его.
Нурмолды оседлал саврасого. До потемок кружил по окрестностям. На второй день поисков Нурмолды спешивался лишь затем, чтобы напоить коня, сгрызть горсть шариков курта, которого осталось полмешочка.
— Нурмолды, аулы уходят быстро. Поспешим им вдогонку.
— Как его бросишь? Здесь до весны мы последние путники. Разве что волки пробегут.
— Аллах покровительствует юродивым, больным, обреченным.
— Аллаха нет, Рахим-ага… Демьянцев говорит: остается спрашивать с себя.
— Пусть он хоть трижды большевик, разве он может дать человеку здоровье? Сделать из ленивого труженика? Из пьяницы — трезвенника?
— Надо начинать кому-то переделывать человека, Рахим-ага.
— Опять речи Демьянцева… Зачем переделывать? Терьякеша бросил родной брат — ты его подобрал. Терьякеш сам ушел от нас. Ты же гоняешься за ним, кричишь: я возьму тебя в будущее! Я заставлю тебя забыть терьяк! Научу ремонтировать паровозы! Мы построим вам Турксиб — и строят, не спрашивают. Они знают, что с подвижностью населения слабнет любовь к родным местам! С нас берут налог на строительство башни до неба! Нас загоняют в совхозы, запрещают кочевать и твердят: мы заставим вас быть счастливыми. Пора, пора вернуться к временам, когда писали в фетвах: «Если неверные стараются подняться выше, чем мусульманин, и достигнуть тем или иным путем превосходства, они должны быть убиваемы».
— Убить Петровича потому, что железо его слушается, а меня нет?
— Истина делает свободным от ложных убеждений… Я не призываю, подобно иным шейхам, вешать студентов. Я лишь призываю тебя жить своей головой, а не головой русского слесаря.
— Рахим-ага, перед моим дедом прогоняли двести овец, одну из них вталкивали в следующую отару, гнали мимо, а дед высматривал ее. Дар Петровича так же непостижим.
— Прозрей, — ласково сказал Рахим. — Тридцать миллионов мусульман в советских республиках ждут слова истины. Мы создадим великое Туранское государство! Киргизы, узбеки, казахи, татары ждут нашего с тобой слова, Нурмолды. Прозрей, порченый, на русских — печать несчастья. Сказано в Коране: «Не дружите с народом, на который разгневался аллах».
— Это с нашим народом дружить не велика корысть. Народ — как человек: он упускает свое время, если не учится, Рахим-ага.
— Оставьте нас в настоящем — с нашими дувалами, базарами, речью и ленью. Мы живем для себя, не для вас. Не гоните нас в будущее. Азия красива, Нурмолды.
— По мне, ничего хорошего, Рахим-ага… дикость, вонь, нищета.
— Приятна даже собственная вонь.
— Когда запустили станок… я сам ремонтировал, я был счастливый.
— Мне пятьдесят — поздно приучаться к чужому. — Рахим запахнул шекпень. — У нас осталось две горсти курту. Мы в пустыне.
Нурмолды не ответил. Рахим указал на белые наплывы гипса:
— Терьякеш прячется там… Он приходит пить, когда ты уезжаешь.
Терьякеш, разбуженный Нурмолды, с ненавистью сказал:
— Что ты ко мне пристал, будто колючка к овечьему заду?
— Ты несчастлив, Мавжид.
— Как можно считать человека счастливым или несчастливым, пока он жив? Ты сейчас счастлив, а на чинке тебя подстерегают люди Жусупа: завтра они тебя изувечат или убьют. — Мавжид поскреб грязную грудь. В глазах его была скорбь. — Счастливым можно считать того, кого смерть застала счастливым. Я хочу умереть одурманенным дымом, в счастливом сне.
Нурмолды добыл из кармана фарфоровую чашечку, затем и камышину:
— Полдня рыскал, вот нашел. — Спросил: — Откуда жусуповцам знать про меня?
— Старик скажет… он вроде привратника у Жусупа, застава на чинке слушает его приказы.
«Э, вон что, не зря он тут сидел, паучок, — подумал Нурмолды о старикашке Копирбае, — отсюда путь
