Куцый попытался лаем прогнать овец, но вышло хрипение и бульканье — силы в легких не было. Баран было попятился, но все смазал белый ягненок: он подскочил к Куцему и стал у него перед носом. Куцый попытался ударить его головой, но отскочил ягненок, завертелся на расстоянии. Вмиг к нему присоединился второй ягненок, ему тоже хотелось участвовать в игре. Куцый будто не замечал ягнят, он направился к овцам. Те отбежали, впрочем недалеко, пример ягнят подбадривал их. Направлялся Куцый к овцам, но вновь отбегали те и вертелись на расстоянии. Видя, что догнать овцу и потрепать ее Куцый бессилен, к подружкам присоединился баран.
Бараны гибнут сотнями в метель, стихия их как бы парализует, их засыпает снегом, а они стоят, прижавшись друг к другу, и смиренно блеют. Они гибнут в охваченной огнем овчарне — тщетны крики чабана, сбиваются овцы в кучу, ждут будто, когда стены и крыша обрушатся на них. Одна сила способна заставить их двигаться в буране, выгнать их из горящей овчарни — собака. Пуще смерти они должны бояться пастушеской овчарки, это назначение ее.
Куцый умрет, но заставит подчиниться овец!
Баран повернулся задом. В тот же миг вскочил Куцый, бросился. Подвигом были эти двадцать прыжков, подвигом большим, нежели его схватка с могучим черным волком. Каждый прыжок заканчивался такой подсекающей болью, что Куцый проваливался во тьму. Он настиг барана, схватил за ногу. Челюсти его остались сомкнутыми. С криком проволочил баран его, бесчувственного, стряхнул и перемахнул через гряду. В страхе умчались за ним овцы и ягнята. За грядой барана перехватил красный пес и добавил ему, так что баран влетел в отару, сшибая с ног встречных. Хороша наука — да коротка баранья память!
…Очнулся Куцый с клоком бараньей шерсти в пасти. Поплелся тихонько, подошел к отаре и лег. Так лег, чтобы видеть и чабана и отару.
Из желтых пустынь Азии, как из жерла огненной печи, вылетел суховей. Мчал над степью со злым свистом, как большая хищная птица. Остры перья, горячо дыхание.
Впереди поселок: три дома на одну сторону, пять — на другую, доска на въезде: «Центральная усадьба совхоза «Дальний», дальше россыпь бетонных труб, белые кубы теса, штабели мешков с цементом. В голом боке горы — черный зев пещерки, возле нее — мальчик в белой рубашке. Но ближе гора, и видно, не пещерка то, а дверной проем строеньица из старого, вымытого дождями самана. Мальчик глядел в небо из-под руки. В небе вольно кружили голуби.
Со свистом, с вьюжным воем пронеслась птица над поселком, протащила пыльную поземку.
Между домов поселка юлой вертелся вихрь — птенец, оставленный птицей. Сорвал белье с веревки, заглотал. Разгреб кучку цемента, вытащил остатки бумажных мешков, всосал в себя с глупым подвыванием. Подскочил к цементовозу, ударил в него, подслушал, как гудит пустая цистерна. Потоптался на рядке тополиных саженцев и погнался за грузовиком.
Из дома с радиомачтой вышла женщина с полиэтиленовой канистрой в руках. Поливала тополиные саженцы, выравнивала.
Птицы дяди Вани
На пятый год жизни у дяди Вани красный овдовел. Красный сидел на яйцах — была его очередь, — выпаривал птенцов и не чуял, что высоко в небе над стаей, медленно заходившей на новый круг, сделал свою страшную ставку кречет: взмыл, понесся вниз со свистящим шумом, по косой ударил рябенькую лезвиями выставленных когтей.
Проследив, как уносит кречет к горе трупик, дядя Ваня зашел в сарай, вынул яйца из-под красного. Бросил за сараем в слежавшийся, как войлок, старый бурьян.
Красный как одичал: он внезапно срывался с крыши и по прямой, низко, так что в испуге вскрикивали куры во дворах, уходил в степь — к голым отрогам, испятнанным степным пожаром, или по долине пересыхающей речки.
Возвращалась птица, бывало, в сумерках, когда дядя Ваня запирал сарайчик. Утром дядя Ваня, появившись во дворе, — в майке, в калошах на босу ногу, — заставал оцепенелого красного на площадке перед сараюшкой. Глядел на птицу, стоял. Слушал, как плеснул у плотинки сазан, пустил круги по воде. Отводил ногой жидкое, скребущее по земле полотно двери. Из сарайчика вываливался голубиный ком, рассыпался в шуме, в треске крыльев.
Поселок в тополях сделали райцентром.
К дяде Ване Брехову приехали двое худых людей в мятых рубахах и одинаковых полотняных штанах с простроченными швами; назвались руководителями гидрогеологической партии, предложили сдать полдома, сарай и двор. Сговорившись в минуту о плате, они укатили в своем пыльном «газике»; дядя Ваня больше их не видел, помнил только, что были они похожи, хотя один казах, другой русский.
Одинокий дядя Ваня как будто получил должность: подметал во дворе, командовал тут же, кому в баню, кому в кино идти, наставлял молодых буровиков. Давал советы, когда, бывало, делали кое-какой ремонт буровому станку, установленному на платформе грузовика, — хотя какие советы мог дать он, военный фельдшер на пенсии.
Июльским вечером дядя Ваня сидел во дворе, рассказывал буровикам, как в тридцатых годах спас от гибели отряд мелиораторов. Рассказ начинался зловещими предзнаменованиями: засыпанные колодцы, выстрелы и конский топот в ночи, далекие костры в пустыне. На караванной тропе, как корзины, грудные клетки павших верблюдов. На рассвете мелиораторы были разбужены зловещим смехом: на гребне бархана стоял человек с маузером, глядел из-под лохматого тельпека. Человек выстрелил в воздух, из-за бархана выехали всадники, наставили винтовки на безоружный отряд.
«Мы вас не станем убивать, — сказал главарь мелиораторам. — Вы пошли за водой? Умрете от жажды».
По знаку главаря басмачи накинулись на изыскателей, отобрали у них запас воды. Главарь поигрывал наганом, прохаживался перед изыскателями.
Буровики слышали истории дяди Вани не по разу; всякий раз истории были как внове — были как блюдо, где не разберешь вкуса: горячо, обжигает рот и еще хочется. Однако сегодняшнее застолье испортил помощник бурового мастера Цвигун, лохматый грузный парень. В том месте, где дядя Ваня настиг басмачей и хитростью (он знал по-узбекски) обезоружил главаря, Цвигун оборвал:
— Все ты брешешь! И фамилия у тебя брехливая.
Дядя Ваня вскочил, швырнул под ноги кепку, худой, как подросток, в своей застиранной футболке. В самом деле, фамилия их роду досталась от деда, уральского казака. В станице его прозвали Коля Брех за рассказы о турецком походе: там дед видел горы из сахара — накалывай сахарную голову на пику и грызи, — видел холмы из швейных иголок. Дороже этих вещей, по станичным понятиям, ничего не было.
— Кто из нас на границе тридцать пять лет прослужил? — прокричал дядя Ваня.
— Пограничник нашелся! — отвечал с раздражением Цвигун. Он, лохмат, грузен, повис над дядей Ваней. — Ты же фельдшером был!.. И голубятник такой же липовый. — Цвигун показал на бродивших по двору птиц: — Чего их кормить, породы нет. Голоногие, рубильники, как у куликов!..
— Зато резкие они у меня, в небе всю жизнь. Откуда хочешь прилетят! Своему базу верные!
— Из города прилетят?
— Хоть сейчас!
Дядя Ваня вытащил ивовую корзину, опорожнил ее тут же возле сарайчика, в ней оказались кожаные обрезки, мотки дратвы, куски вару, деревянные чурочки, из каких строгают гвоздики. Стал хватать с гнезд голубей. Цвигун, глумясь над заполошным дядей Ваней, поймал в углу плёкого [9], выводного нынешнего года, с незатвердевшей роговицей носа, сунул его на счет «четыре» в корзину вслед за красным. В эту пору занеси молодого на соседнюю улицу, он и оттуда не вернется, — дома он еще не знает, пристает к чужим стаям.
