дяди Вани. Не в силах удержать раздражение, он вылез из мешка и пошел на половину хозяина, разбудил его и стал говорить, что рассказ дяди Вани — чистая залепуха. Куда ему три государства проскакать — ни языков не знает, ни приемов самбо!.. Он не успел закончить, дядя Ваня, живо нагнувшись, схватил обеими руками половик из ветошки, дернул. Цвигун взмахнул руками и рухнул, да так неудачно, что угол стола вонзился ему в бок.
— Сдурел, что ли… — скорчившись, прошептал Цвигун.
Дядя Ваня уложил его на свою кровать, приговаривая:
— Самбо, самбо… Главное дело — сразу предъявить силу духа: держи, фашист, гранату! А языки, — что языки!.. Где сам что, — я по-казахски знаю, стало быть, с узбеком, с туркменом говорю. Где друг какой поможет. Вот в Кабуле…
В Кабуле стражники афганского шаха схватили дядю Ваню: он с повозкой уходил от Курбан-бека. Вырвавшись из рук стражников, дядя Ваня прыгнул с крыши и угодил на вора: тот убегал с краденым горшком на голове. Горшок наделся вору на голову намертво. Хозяин горшка и его родня привели вора и дядю Ваню к судье. Здесь дядя Ваня тишком показал судье револьвер, тот в страхе объявил дядю Ваню хозяином горшка, а вора — его рабом до тех пор, пока горшок у него на голове. На улице хозяин горшка с родней пустились за дядей Ваней и вором. Те взобрались на минарет, содрали с муэдзина халат, чалму, которую тут же накрутили вору поверх горшка.
Сперва Цвигун не возражал дяде Ване, собираясь с силами, он лежал скрюченный и боялся вздохнуть, а вскоре уж слушал с любопытством, а там и вовсе безотчетно.
— …На нас что — чалмы, халаты, все по-ихнему, по форме!.. Подлетаем ко дворцу — там дворец одно название, из глины. Идет аудиенция, — пожалуйста, по халатам встречают. Ощупали, оружия нет, — ступайте, вон совет министров, по-ихнему — диван, как тыквы министры сидят, трут в руках четки.
— А чего вам туда? — спросил Цвигун.
— Только кушбеги, министр по-ихнему, может дать разрешение на выдачу повозки. Что делать? В кармане халата у меня табак — все оружие. Я сдернул чалму с вора, держу его за шиворот. Другой рукой хвать горсть табаку — и под нос кушбеги. Он было интересуется: бакшиш. Нюхнул, в чихе дернулся, и бац лбом о горшок — нет ваших!.. Я цап у него из руки фирман, — а он приготовил, думал, я бакшиш ему сую. Шум вокруг, кушбеги в обмороке. Мы выскакиваем к подъезду, а там автомобиль кушбеги. Я шоферу под нос фирман. Помчались, полицаи от нас только отскакивают, чего-то лебезят, а вор кричит на них. Я не знаю по-афгански, только кулаком грожу, а в кулаке фирман.
Вернули нам в полиции мешки с серебром. Фирман!
Выехали из города, машина пыхнула, стрельнула и встала. Машины в то время были хлипкие, колеса со спицами, а в азиатской жаре вовсе ни к черту не годились. Я вору говорю: «Живо, арбу!» А он по- узбекски умел и на афгани вовсю. Какой национальности, до сих пор не знаю, лоб узкий, высокий, нос саблей, — сейчас бы встретил, узнал!.. Красивый мужик был, хищный. Перегрузили на арбу, тащимся. Глядим, погоня, полиция! Кушбеги очнулся, послал. До гор нам не угнать.
А навстречу Курбан-бек со своей дюжиной — пятерых я к тому времени уже ликвидировал. Говорю вору, а его звали Хусейн: «Такое тебе задание, товарищ!.. Выполняй!»
Он с арбы сполз — и навстречу полиции. Он уж в виде крестьянина, отдал халат хозяину арбы.
Курбан-бек подъезжает, смеется, — белозубый был, стервец. Узнал меня еще издали. Окружили, не торопятся брать, куда денусь.
Курбан-бек пальнул в мешок, монеты потекли. Он засмеялся: «Сегодня ты, Ваня, свалился в выгребную яму, а я в яму с медом».
А я ему: «Как выберемся, ты станешь облизывать меня, а я тебя».
Тут налетела полиция, Хусейн визжит, указывает на Курбан-бека. Такая стрельба пошла. Я за винтовку, своему вору вожжи в руки, и айда! Опомнились уж в горах. Я достал обмылок, возле ручья какого-то намылил Хусейну голову, а сам приговариваю: «Не воруй, не воруй» — и стянул горшок. Отпустил Хусейна на волю. А как он ушел, спрятал мешки в расщелине, засыпал камнями. А сам назад, искать Курбан-бека. Черт у них был в руках… и еще две повозки. Плетусь на своей арбе по дороге, нарвал полыни, винтовку прикрыл…
Цвигун вышел от дяди Вани на рассвете, хмельной от возбуждения, от быстрой речи старика, от табака и крепкого чая. Ложиться было уже ни к чему. Цвигун бросил спальный мешок в кабину и пошел будить шофера. Когда тот завел машину, Цвигуну пришло в голову пойти спросить дядю Ваню, где он научился управлять машиной — угонял же он у афганского премьер-министра автомобиль с колесами, как у мотоцикла, — да потрогал бок и остался в кабине.
Холодный воздух, при движении наполняющий кабину, скучная, темноватая поутру равнина, недовольство шофера — в самом деле, чего они потащились в такую рань? — пыль в складках сапог, все это, обычное, выявляло нахальную неправдоподобность рассказа дяди Вани. Цвигун в досаде выругался.
Днем у бурового станка, как сменили буровой инструмент, Цвигун присел в изнеможении и заснул, будто провалился. Не слышал, как рукавицы соскользнули с рук.
Бурмастер разбудил его:
— Ты что посреди дела-то?..
Цвигун помотал головой:
— Всю ночь слушал брехню дяди Вани… Как он в Афганистане отбил у басмачей повозку с золотом…
— Это как басмачи его догоняют, а он побросал мешки с серебром в сухой колодец, а там змеи клубками?
— Не… как раб у него был… с горшком на голове.
Вновь меняли инструмент, тарахтела лебедка, вновь Цвигун подцеплял тросом трубы, сдергивал с подставок. Метался с тяжелым ключом, свинчивал тяжелую колонну.
Когда запел, заскрежетал пущенный станок, бурмастер спустился к Цвигуну — тот уже засыпал на ящике, — потряс его:
— Давай про раба с горшком. А я тебе про колодец со змеями.
Зимой дядя Ваня умер. Его племянник сдал дом целиком гидрогеологической партии. За голубями не глядели; говорят, приходит какой-то пацан, из соседских, бросит жмень-другую проса, нальет в корытце воды, а то и забудет налить. Птица разлетелась, иных кошки похватали. В апреле, когда Цвигун по пути в город заночевал в Тополиной Роще, он обнаружил в сарае среди десятка уцелевших птиц красного и плёкую.
Плёкая одиноко сидела на вмазанной в стену доске, красный в своей кастрюле призывно гукал: пришло время спариванья.
Цвигун был ошеломлен: долетели!
Да те ли, усомнился он, взял красного в руки. Голубь впился клювом в мякоть руки. Тот: белоносый, злой и нет когтей на одной ноге.
В сарайчик заглянул бурмастер:
— Хочешь взять на развод?
Цвигун вышел следом за бурмастером со словами:
— Сдались они мне, мусор…
Машина покатила со двора. Цвигун криком остановил ее, соскочил. Вошел в сарайчик, выброшенной рукой, приблизясь, накрыл плёкую, другой рукой сгреб красного с гнезда.
Злясь под взглядом бурмастера, Цвигун в кузове перевернул ящик, протиснул под него птиц. (Позже он разглядит плёкую, найдет в ней свидетельства хорошей породы, и обложит себя: что же посадил их в один ящик, ведь видел — не спарены они.)
В дороге у них была остановка. Цвигун принес катушку ниток, стянул птицам маховые крылья так, что они превратились в палочки.
В недрах заросшего бурьяном двора Цвигун наспех устроил для связанных птиц загородку из кольев и обрывков рыбацкой сети.
Красный бегал вдоль сетки. Просовывал голову в ячейку, с силой упирался ногами. Он был из тех, что связанный, пешком, но придет домой. Распалившись, бросился на плёкую, хватал за виток чуба и трепал.
