бомбардировке вопросов о том, когда и с какой целью он приехал, где устроился, сколько предполагает здесь пробыть. Ради чужеземца, который вряд ли свободно владел итальянским, Вендрамин разговаривал на французском языке — тогда в Венеции это был общепринятый язык общения.
Он задавал вопросы с видом столь дружеского расположения, что на их скрытую подоплеку можно было не обратить внимания. Марк-Антуан пояснил, что цель его — развлечения и познание, а также возобновление отношений с добрыми друзьями — семьей Пиццамано.
— Ах! Так вы — старые друзья? Это же прелестно!
Вендрамин, кивая и улыбаясь, окинул англичанина дружелюбным взглядом. Но Марк-Антуан заметил в глубине этих голубых глаз необычную настороженность.
Затем они отправились отдохнуть к Изотте. Словно бросая им вызов, она затронула обстоятельства, которые ее жених хотел бы прояснить.
— Мистер Мелвил очень дорог нам еще с наших лондонских дней, и он слишком старый друг, чтобы вы преследовали его своим назойливым любопытством.
— Назойливое любопытство! Небеса праведные! — Леонардо возвел глаза в притворной обиде. — Но я уверен, что мистер Мелвил не принял по ошибке за любопытство тот глубокий интерес, который он у меня вызывает. И если он — ваш старый друг, разве это мешает нам относиться друг к другу с симпатией?
Мелвил ответил в том же тоне:
— Вы слишком добры, сэр. Я глубоко тронут.
— Однако, месье Мелвил, для англичанина вы очень уж безупречно изъясняетесь на французском! Это не в обиду вашим соотечественникам, — поспешно пояснил он. — Просто необычно слышать столь чистую и плавную речь от того, кто не родился французом.
— Мне очень повезло. Значительную часть своей молодости я провел во Франции.
— О, расскажите мне об этом. Это так интересно, так необычно… Встретить человека, который…
— Который задает так много вопросов, — завершил фразу Доменико.
Вендрамин, чья речь была прервана таким образом, проявил недовольство, но лишь на мгновение, вновь обретая свою доброжелательность.
— Меня упрекнули, — засмеялся он беззаботно, взмахнув рукой, утопающей в облаке кружев. — Но это справедливый упрек. Я признаю, что мой интерес к этому обаятельному мистеру Мелвилу вышел за рамки приличия. Не держите на меня обиды, мой дорогой сэр, и считайте, что я всегда к вашим услугам, пока вы в Венеции.
— Покажите ему красоты окрестностей Сан-Барнабо, — саркастически посоветовал ему Доменико. — Это будет занимательно и поучительно для него.
И тут, наконец, Марк-Антуан вспомнил, где и в какой связи он слышал это имя. Лальмант упоминал о Леонардо Вендрамине, как о барнаботто — представителе многочисленного класса обедневших и пришедших в упадок патрициев, прозванных так из-за района Сан-Барнабо, где они по большей части теперь проживали. По причине аристократического происхождения им не пристало унижаться до тяжелого труда и подвергаться мукам голода. И потому они были паразитами на теле государства, охваченные всеми недостатками и пороками, гнездящимися там, где соединяются бедность и тщеславие. Чем-то их поддерживало официальными подачками правительство, что-то они с напыщенным видом брали взаймы у богатых родственников, если таковые имелись. Благодаря патрицианскому происхождению они обладали правом голоса в Большом Совете и могли повлиять на судьбу государства, не неся ответственности перед достойными гражданами, к которым случайность рождения была не столь благосклонна. Как результат, время от времени способный и вдохновенный барнаботто мог, опираясь на голоса своих собратьев по благородному попрошайничеству, добиться избрания на один из главных постов государства с его соответствующими высокими доходами.
Марк-Антуан вспомнил теперь, что именно Лальмант говорил об этом Вендрамине, но был более занят мыслями о том, как представитель этого пораженного бедностью класса мог позволить себе чрезмерную роскошь в одежде, отличающую этого человека. Он также спрашивал себя, как же произошло, что Изотта — дочь одной из влиятельнейших семей сенаторского ранга, которая несла больше привлекательности и чести, чем любой дом, куда она могла войти женой, — должна быть отдана ее отцом — щепетильным аристократом — этому барнаботто.
Тем временем Вендрамин, решивший представить шуткой выпад своего будущего шурина, ответил шуткой по поводу жадности своих собратьев-барнаботти. Затем поспешно и искусно он перевел беседу на надежную почву политики и последних слухов из Милана о французах и о ходе кампании, выказав оптимизм, что было, очевидно, основой его нрава. Этот коротышка-корсиканец теперь потерпит сокрушительное поражение от императора.
— Молю бога, чтобы вы оказались правы, — страстно произнес граф. — Но пока не произошли предрекаемые вами события, мы не можем ослабить усилий в приготовлениях к худшему.
Леонардо стал серьезен.
— Вы правы, господин граф. Я не жалею себя ради этого и добился определенных успехов. У меня нет ни опасений, ни сомнений в том, что теперь уже скоро я подготовлю своих сторонников. Но мы об этом еще побеседуем.
Когда в конце концов Марк-Антуан поднялся откланяться, он думал, что, по крайней мере, смог так хорошо скрыть свою боль, что никто даже не заподозрил ее.
Однако это было не совсем так. Печально-мягкий взгляд Изотты изучал его лицо, когда он предстал перед ней, чтобы проститься. Его бледность, а также уныние и грусть, которые при расставании он не смог изгнать из своих глаз, сказали ей то, что утаивали уста.
Неугомонный Вендрамин настоял на том, чтобы отправиться с ним и на своей гондоле довезти его до гостиницы.
Доменико, погруженный в мрачные размышления, сразу же ушел, а за ним последовала и графиня.
Изотта задержалась на лоджии, куда теперь вернулась, любуясь садом, над которым поднималась луна. Ее отец, тоже задумчивый, с печатью беспокойства на лице, приблизился и положил руку на ее плечо. Его голос зазвучал заботливо и мягко:
— Изотта, дитя мое. Ночь становится прохладной.
Это был намек пройти ей в дом. Но она предпочла понять эти слова буквально.
— Действительно прохладно, отец.
Она ощутила пожатие его руки на своем плече в знак понимания и сочувствия. Молчание ненадолго воцарилось между ними. Затем он собрался и произнес свою мысль вслух:
— Лучше бы он не приходил.
— Если он выжил, его приход был неизбежен. Он дал мне обет в Лондоне в ночь перед его отъездом в Тур. Это было большее, чем обещание просто приехать. Я поняла и была счастлива. Он пришел исполнить и требовать исполнения.
— Я понимаю, — медленно и печально проговорил он. — Жизнь бывает так жестока.
— Должна ли она быть жестокой к нему и ко мне? Должна, отец?
— Дорогое мое дитя! — вновь сжал он ее плечо.
— Мне двадцать два. Возможно, передо мной еще долгая жизнь. Зная о смерти Марка-Антуана, легко было подчинить себя. Теперь…
Она стиснула руки и замолкла.
— Я знаю, дитя. Знаю.
Сочувствие и сожаление, звучавшие в его голосе, придали ей храбрости. В порыве сопротивления она воскликнула:
— Должно ли так быть? Должно ли?
— Твой брак с Леонардо? — понял он, и лицо его окаменело. — Что еще возможно из соображений чести?
— Только ради чести?
— Нет, — повысил он голос. — Есть еще Венеция.
— Что сделала Венеция для меня, что сделает Венеция ради меня, чтобы я была принесена в жертву Венеции?
Он вновь стал мягок и снисходителен.
