— Я могу ответить лишь то, что мое убеждение — и потому оно должно стать твоим, поскольку ты — мое дитя, — состоит в том, что всем, чем мы обладаем, мы обязаны нашему государству, откуда мы и происходим. Ты спрашиваешь, что Венеция сделала для тебя? Слава имени, которое ты носишь, честь нашего дома, богатство, которым мы наделены, — великие дары, полученные нами от Венеции. Мы в долгу за это, дорогая. И в час нужды нашей страны только подлец отступится от долга чести. Все, чем я обладаю, служит отечеству. Пойми, что так и должно быть.
— Но я, отец? Я?
— Твоя участь очевидна. Это очень важная роль. Слишком значительная, чтобы быть отмененной ради личных привязанностей, пусть даже дорогих и глубоких. Оценим наше положение. Ты слышала, что Марк- Антуан узнал о замыслах французов относительно Венеции. Даже если он сможет завтра расшевелить Дожа, что может Его Светлость добиться от Совета, состоящего из людей, которые боятся личных убытков, считаются только с собственными интересами, предпочитают выжидать, лишь бы сохранить свое золото? Они упрямо отказываются признать опасность, ибо предотвратить ее будет недешево; ибо они считают, что угроза государству не означает угрозы их собственному состоянию.
Остаются барнаботти. Они могут собрать около трехсот голосов в Совете. Они ничего не теряют, но их можно убедить в том, что поздно голосовать за дорогостоящую политику, которая спасет Венецию. Если это произойдет, то противник получит превосходство. В данное время, так как им нечего терять, барнаботти понимают, что в случае переворота возможны какие-нибудь перемены. Это свойственно нуждающимся и никчемным. А их руководители испорчены якобизмом; поэтому даже без вторжения французских войск Светлейшая может пасть жертвой французских анархистских идей.
Леонардо из барнаботти. Человек талантливый, влиятельный и красноречивый. Его влияние общеизвестно, и оно растет. Скоро он полностью приберет их к рукам. Он будет контролировать их голоса; и это, собственно, означает, что судьба Венеции будет зависеть от его воли.
Граф на мгновение умолк и добавил:
— Ты — награда, которую мы платим ему за его консерватизм.
— Вы можете полагаться на патриотизм человека, который торгует им?
— Торгует им? Это несправедливо. Когда он попросил твоей руки, я увидел возможность связать его с нами. Но он всегда держался нашей линии, и его патриотизм был решительным и безупречным, иначе я никогда не принял бы его. Он искал наставника. Он поделился своими сомнениями со мной, и я разрешил их. Остальное довершилось его любовью к тебе. Вот почему он полностью на стороне тех, кто ставит государство превыше любых собственных выгод. В конце концов — я убежден — он пришел бы к этому без нас. Но если мы отклоним его предложение сейчас, то мы уже окажемся перед угрозой возможного отчаяния и мести, которая привела бы его вместе со следующими за ним барнаботти в лагерь якобизма. А этого мы не смеем допускать.
На это у нее не нашлось ответа. Она почувствовала себя в западне. Изотта склонила голову в горе и смятении. Граф обнял ее и привлек к себе.
— Дитя мое! Ради этого я готов пожертвовать всем. Я прошу тебя и Доменико лишь о той же готовности.
Однако теперь он вышел за ту границу, где не было ответа.
— Но то, о чем вы просите меня! — воскликнула она. — Выйти замуж, отдаться мужчине, которого я не люблю, рожать ему детей… О, боже! Вы просите о готовности жертвовать. Разве есть жертва, сравнимая с этой? Если бы вы отдали последний цехин своего состояния и последнюю каплю своей крови, то и это трудно сравнить с той ценой, которую вы требуете с меня.
— Возможно, все так, как ты говоришь. Но мне уже не двадцать два, и я не испытываю в этом сомнений. Будь откровенна перед собой и мной, Изотта. Если бы у тебя был выбор между браком с Леонардо и смертью, что бы ты выбрала?
— Смерть, без колебаний, — почти неистово воскликнула она.
— Я настаивал, чтобы ты была откровенна, — мягко упрекнул он, поворачивая ее лицом к себе. — Я сказал, если бы тебе предоставился выбор. Но этот выбор всегда перед тобой, а ты еще не сделала того, о чем сказала. А ведь это — самый легкий путь. Видишь, дорогая моя, как наплыв чувств может обмануть нас. И этой ночью ты стала их жертвой, ты взволнована. Скоро твои мысли придут в порядок. После всего сказанного Леонардо не может быть невыносимым для тебя — иначе ты отказалась бы от предложенного замужества раньше. У него есть замечательные качества, за которые ты будешь уважать его. И поддержкой тебе будет гордость, восторженное чувство самоотверженно исполненного высокого долга.
Он нежно поцеловал ее.
— Дорогая моя, у тебя могут быть слезы. Но верь мне, дитя мое, что они не будут и наполовину такими жгучими, как те, что будут у меня на развалинах наших надежд. Мужайся, моя Изотта. Необходимо мужество, чтобы жить достойно.
— Порой необходимо мужество, чтобы жить вообще, — промолвила она сдавленным голосом.
Глава VIII. МАСКА
На следующее утро Марк-Антуан, облаченный в голубую с золотом ночную сорочку, потягивал шоколад в своем уютном номере в гостинице 'Шпаги». Он сидел перед широкими окнами, обращенными к маленькому балкончику и солнечному свету майского утра С канала внизу доносился мерный плеск воды под лебединым корпусом проходящей гондолы, невнятный шум выкриков гондольера, предупреждающего о своем появлении из-за угла, и смягченный расстоянием звон колоколов церкви Санта-Мария делла Салуте18.
Ласковое утро доставляло радость всему живущему. Но Марк-Антуан находил в нем мало удовлетворения. Маяк, который три года сиял ему ровным светом в пути, внезапно погас. Он очутился в кромешной тьме без каких-либо ориентиров.
Вскоре с гондолы, которая, оказывается, не ушла, раздался хриплый окрик гондольера у дверей гостиницы:
— Эй! В доме!
Через несколько мгновений хозяин, просунув в дверь плешивую голову, объявил, что Мелвила спрашивает дама.
— Дама в маске, — добавил он с искоркой юмора, спрятавшейся в складках у губ.
Марк-Антуан сразу оказался на ногах. Дама в маске не была чудом в Венеции, где обычай использовать маски был широко распространен среди знати, из чего единственный в своем роде город мог почерпнуть кое-что к своей романтической репутации таинственного и полного интриг. Чудо состояло в том, что дама разыскивала именно его. Было непостижимо, чтобы его гостьей оказалась та единственная дама, мысль о которой немедленно пришла ему на ум. И все-таки это подтвердилось, когда вскоре хозяин оставил ее с Марком-Антуаном за закрытой дверью.
Она скрывалась под маской, выполненной с тщательностью принятого венецианского обычая. Ниже маленькой треугольной шапочки, расшитой золотом, свисала черная шелковая вуаль.
Мелкая сеточка, окаймленная шнурком, покрывала ее голову и ниспадала на плечи, покрытые черным атласом плаща, который скрывал все линии фигуры.
Она сдвинула белый шелк маски, и Марк-Антуан бросился к ней с криком, который скорее свидетельствовал о тревоге, чем о радости; на открытом ею лице было больше белизны, чем даже в его внезапной бледности. Ее темные глаза казались задумчивыми заводями, сквозь которые душа ее смотрела в скорби и даже страхе. Волнение ее груди говорило о ее ускоренном взволнованном дыхании. Она прижала к ней левую руку, сжимающую сложенный веер, золотая оправа которого была усыпана драгоценными камнями.
— Я удивила вас, Марк. О, я совершила удивительный поступок! Но я не знала бы покоя, если бы не сделала этого. Хотя, возможно, и потом не будет полного мира в душе.
Это было даже более удивительно, чем Марк-Антуан мог подозревать. Приобретенный, должно быть, еще во времена, когда у нее были тесные связи с Востоком, этот обычай позволял Венеции избегать монастырского уединения женщин, из которых лишь куртизанки могли свободно показываться в общественных местах. Ход прогресса постепенно смягчил это требование и впоследствии новые идеи с другой стороны Альп привнесли своего рода разрешение. Но патрицианок это разрешение все равно держало вдали от того преимущества, при котором репутация могла бы выдержать такой шаг, на который
