проституток и нищих, солдат и рыбаков. И вот некий лодочник по имени Джорджо поведал о происшествии, случившемся у него на глазах…
Его барка стояла на якоре между мостом св. Ангела и церковью Санта-Мария Нуова. В ту ночь он остался на судне, чтобы присматривать за выгруженным на берег штабелем дров. В пятом часу, незадолго до рассвета, лодочник заметил двух человек — они вышли из-за угла госпиталя Сан-Джироломо и остановились у спуска к воде, в том месте, где городские мусорщики имеют обыкновение опорожнять в реку свои телеги. Оглядевшись по сторонам и не заметив ничего подозрительного, один из них тихо свистнул. Через несколько секунд из того же переулка шагом выехал всадник на белом коне; в предрассветном полумраке на его сапогах блеснули золотые шпоры. Рыцаря сопровождали еще двое пеших — они шли по обе стороны, придерживая мертвое тело, перекинутое через круп лошади.
Всадник остановился на берегу. Двое сняли труп и, раскачав, кинули в реку. Джорджо расслышал вопрос, прозвучавший с высоты седла: «Он попал в стремнину?» — и почтительный ответ: «Да, ваша милость». Некоторое время всадник в молчании смотрел на темную воду, потом показал на какой-то предмет, мелькнувший среди волн, — видимо, плащ убитого, всплывший на поверхность. С полдюжины метко брошенных камней увлекли на дно последнюю улику, и затем все пятеро скрылись тем же путем, каким пришли.
— Почему же ты сразу не дал знать властям? — в отчаянии закричал папа, выслушав рассказ лодочника.
Тот, робея и запинаясь, пробормотал, что успел повидать на своем веку не меньше сотни трупов, брошенных в Тибр, но еще никогда ни один из них не вызвал чьего-либо интереса.
Охваченный ужасом, Александр отдал приказ — шаг за шагом обыскать русло Тибра, и сотни матросов и рыбаков тут же принялись за работу. Не прошло и двух часов, как их усилия увенчались успехом — одна из сетей принесла со дна тело несчастного Джованни Борджа.
Открывшееся зрелище вполне соответствовало тому, что сообщил Джорджо. Не могло быть и речи о корыстных мотивах преступления — все вещи убитого остались при нем: кошелек с пятьюдесятью дукатами и усыпанный драгоценными камнями кинжал висели у пояса. Руки герцога были связаны. Убийцы потрудились на совесть: на теле Джованни оказалось девять колотых ран, горло перерезано.
Его доставили в лодке к приземистой мрачной башне замка св. Ангела и там, омыв ил и песок, обрядили в доспехи главнокомандующего — знаменосца церкви. Уже ночью, при свете факелов, двинулась в путь траурная колесница, на которой под бархатным плащом покоилось тело герцога Гандийского. Отпевание состоялось в церкви Санта-Мария дель Пополо, и еще до рассвета останки злодейски убитого Джованни Борджа были преданы земле.
Папа, казалось, потерял рассудок от горя. Когда озаренная факелами повозка пересекала мост Ангела, он «рыдал, как женщина, даже не пытаясь сдержать слезы». Сразу после похорон Александр затворился в своих покоях. С ним был старый кардинал Сеговийский, но прошло трое суток, прежде чем ему удалось уговорить папу хоть немного поесть и поспать.
На четвертый день желание отомстить за сына заставило Александра прервать затворничество. Он приказал усилить заставы на всех выездах из города и найти убийц, чего бы это ни стоило. Два месяца продолжался повальный розыск, но соединенные усилия сыщиков, стражников и придворных остались безрезультатными.
Так описана смерть герцога Гандийского в хронике Сануто — единственном подробном и достоверном источнике, повествующем о событиях тех дней.
Кто же направил руку убийцы или убийц? Первое подозрение пало на Джованни Сфорца, у которого имелись основания мстить папе. Но он как будто не покидал Пезаро, и не было никаких свидетельств его причастности к ночному злодеянию. Поговаривали и о кардинале Асканио Сфорца — все знали, что между ним и покойным герцогом не так давно разгорелась вражда. Ее причиной стала казнь одного из приближенных вице-канцлера — он имел неосторожность чем-то оскорбить Джованни Борджа, был за это схвачен и отдан палачу. Слухи об Асканио держались довольно долго, и его многочисленные враги старательно обращали на них внимание папы. Дошло до того, что перепуганный вице-канцлер бежал из Рима и укрепился в своем замке в Гротта-Феррата. Он отказывался вернуться в Вечный город, пока Александр не заявил, что уверен в его невиновности.
Не остался без внимания и младший брат герцога Жофре — оказалось, и у него был серьезный счет к покойному. Дело касалось любвеобильной Санчи. Неаполитанская красавица охотно уступала всем сколько- нибудь настойчивым домогательствам, и в числе ее любовников молва называла имя Джованни. Слух о братоубийстве на почве ревности возникал снова и снова, и в конце концов Александру пришлось прибегнуть к официальной процедуре — особым постановлением консистории Жофре Борджа, принц Скуиллаче, был объявлен вне подозрений.
В конце августа папа распорядился прекратить расследование, но все остались при убеждении, что Александр знает имена людей, убивших его сына. Как писал флорентийский посол Браччи, «его святейшество, не имея возможности доказать вину известных ему убийц, решил дать им успокоиться, рассчитывая, что они сами выдадут себя неосторожным словом». Впрочем, впоследствии Браччи не пытался подтвердить свое мнение.
Между тем появились новые версии, новые догадки. Всплыло имя старых врагов папы — Орсини; мотивом преступления объявлялась месть за проигранную войну. Называли и Бартоломео д'Альвиано — он также имел основания ненавидеть Борджа, однако тайное убийство никак не вязалось с репутацией отважного молодого воина.
Все эти умозаключения, в равной степени оставшиеся бездоказательными, имеют, впрочем, определенную ценность — они показывают, что подозрение в убийстве герцога падало поочередно на всех, с кем он поддерживал какие-либо отношения. И было бы поистине удивительно, если бы в этом ряду рано или поздно не появилось имя Чезаре Борджа.
Первые высказывания о причастности архиепископа Валенсийского к трагическим событиям той июньской ночи появились в феврале следующего года. Они совпали с взволновавшим весь Рим слухом о намерении Чезаре оставить духовное поприще и вести дальнейшую жизнь уже в качестве светского лица. Общественный интерес к остальным подозреваемым уже иссякал, преступление по-прежнему оставалось нераскрытым, и соблазн связать изменения в статусе Чезаре с братоубийством оказался слишком силен. А много позже эти слухи, уже в качестве исторического факта, были освящены авторитетом Грегоровия в многотомной «Истории средневекового Рима».
Отдавая должное эрудиции и истинно немецкому прилежанию историка, следует отметить и его недостатки — такие, как чрезмерная безапелляционность суждений или перечисление обстоятельств, которые могут быть известны только Господу Богу. Достаточно вспомнить, например, строки, повествуюшие о том, что творилось в душе Чезаре Борджа во время коронации неаполитанского короля. Такое же недоумение вызывает пассаж, где говорится о «твердой убежденности Александра VI в виновности Чезаре, хотя реальных доказательств его участия в убийстве герцога собрать не удалось». Эти слова достойны писателя-романтика или провидца, читающего в душах давно умерших людей, но не ученого.
Как бы то ни было, сам Грегоровий вынес окончательный вердикт о виновности молодого архиепископа в каиновом грехе. Побудительными причинами назывались зависть, борьба за власть — и, конечно же, ревность. Кардинал завидовал брату, занявшему столь блестящее положение, тогда как сам он вынужден был облачиться в сутану; существование Джованни ставило крест на честолюбивых замыслах Чезаре, ибо именно Джованни был любимцем отца; и, наконец, братья враждовали из-за страстной и преступной любви к одной и той же женщине — Лукреции, своей сестре.
Так недоказанное обвинение в кровосмешении само по себе стало доказательством братоубийства.
Все же Грегоровий был слишком добросовестным исследователем, чтобы не подкрепить свои взгляды ссылками на свидетельства современников Борджа. Но именно здесь и таится опасность: заранее составив предвзятое мнение, ученый непроизвольно уделяет большее внимание материалам, подтверждающим его правоту. А сведения, противоречащие теории, частенько выпадают из поля зрения. Список авторов, чьи сообщения использовал в своей работе Грегоровий, выглядит очень внушительно: Саннадзаро, Капелло, Макиавелли, Матараццо, Сануто, Пьетро д'Ангьера, Гвиччардини и Панвинио. Однако попробуем вооружиться лупой критического анализа и выяснить — что именно мог знать каждый из них и насколько определенны приводимые ими сведения.
