Восточные ветры, которые так помогли Просперо при погоне за Драгутом, весьма мешали ему теперь, когда он держал путь на восток, всем сердцем стремясь к своей Джанне, чтобы успокоить ее мятущуюся душу. В течение шестнадцати часов галеры едва ли делали по три узла, а остальные восемь им приходилось стоять на якоре, чтобы гребцы могли отдохнуть. Если ветры не сменятся на западные, то, чтобы одолеть обратный путь, потребуется более двух недель, в то время как на запад они добрались всего за три дня. Поэтому, сгорая от вполне понятного нетерпения, Просперо свернул в Лионский залив и послал из Марселя в Неаполь сухопутного гонца с новостями о себе и просьбой к Джанне прибыть к нему в Геную, куда он сейчас и направлялся.
«Поскольку, любимая моя Джанна, — писал он ей, — я не намерен далее жить в изгнании, полагаю, что именно сейчас самое благоприятное время для нашего возвращения. Я вспоминаю радушие моих земляков, с которым меня встречали после Прочиды. И как это радушие усмирило моих врагов, положило конец клевете и удержало кинжалы в ножнах. Памятуя об этом, я не сомневаюсь в благодарности и теплом приеме, ожидающих меня, когда я войду в порт с четырнадцатью исламскими галерами, тремя тысячами рабов-мусульман и освобожденными христианами, среди которых я насчитал по крайней мере тысячу генуэзцев. Меня ждет слава победителя Драгут-реиса и его армады, человека, добившегося ослабления исламской угрозы у наших берегов. Я не думаю, что даже храбрейший из моих врагов рискнет проверить на прочность мою репутацию. Полагаю, она будет достаточно прочной, чтобы защитить меня. Поспешите же ко мне, моя Джанна, чтобы мы наконец воссоединились, и я смог бы возложить этот триумф и славу к Вашим стопам. Его высочество принц Оранский выделит Вам надлежащий эскорт и обеспечит всем необходимым».
Остальное же, написанное несколько более пылко, не должно нас касаться. Одновременно он послал наместнику свой отчет о событиях в Порт-Махоне. Это было краткое и весьма сдержанное изложение фактов. Но если он и умалял свои заслуги в этом отчете, то цветистое перо дона Алваро де Карбахала превозносило их.
Хотя письмо Просперо принесло Джанне облегчение, она пару раз вздохнула украдкой, читая самодовольные разглагольствования по поводу триумфального возвращения в Геную. Да, он столько сделал, чтобы исправить зло, сотворенное им на Джербе, что требовать от него большего никто не станет. Однако полагать, что его триумф парализует заклятых врагов, окружающих Просперо дома, было бы опрометчиво. Это соображение и заставило Джанну поспешить с отъездом. Она хотела быть с Просперо, в какую бы беду тот ни попал.
События показали, что момент Просперо выбрал верно: проницательность всегда была свойственна ему, и, не будь этот человек поэтом, он мог бы стать одним из первых морских волков и стратегов своего времени. Просперо не впадал в излишний оптимизм, но его суждения, как оказалось, были недалеки от действительности. Весть о битве у Ла-Мола, победе над Драгутом и уничтожении всего его флота (тогда и сам Просперо думал, что Драгут погиб) уже достигла Генуи. На христианском побережье Средиземноморья не осталось ни одного порта, где бы жители, услышав благую весть, не вздохнули с облегчением и не восславили генуэзского капитана, которому они были обязаны уничтожением этого мусульманского головореза. На родине он стал величайшим из национальных героев всех времен, и появление его флота в заливе вызвало восторг населения.
Перед Коровьими воротами, через которые он должен был проехать, была построена триумфальная арка. Звуки серебряных труб приветствовали Просперо, когда он сошел с корабля на набережную, устланную ковром из цветов и зелени. Его встречали дож, сенаторы в алых мантиях и группа патрициев, представителей всех благородных домов республики. Впереди стояла маленькая девочка из клана Гримани, которая прочла приветственный сонет. Если во всем этом и была заметна суетливость, заставившая автора «Лигуриад» поморщиться, то, как он потом заметил Джанне, только невежда мог критиковать оказанный прием, поскольку его превозносили как одного из лучших сынов республики.
Слушая речи и глядя на тех, кто пришел его приветствовать, он смеялся в душе — столь разителен был контраст с проводами менее чем два месяца назад. Тогда все считали его предателем, а сегодня приветственно протягивали к нему руки. За спинами патрициев стояла галдящая толпа, удерживаемая лучниками. «Только смельчак, — думал Просперо, — может сейчас объявить себя моим врагом».
И, конечно, совсем другой была высадка в Неаполе Андреа Дориа, графа Мельфийского и кавалера ордена Золотого Руна, происходившая в те же часы. Великого адмирала не встречали ни звуки труб, ни цветы, ни сонеты, ни патриции, ни скандирующая толпа. Его встречал лишь суровый наместник. Он даже не вышел на мол Кастель-Нуово, а ожидал его в приемном зале крепости.
Настроение у синьора Андреа и его племянников было не из лучших. Шли они туда, отнюдь не окруженные почтением, достойным адмиральского ранга синьора Андреа. Однако потрясение, вызванное новостями с Джербы, уже прошло. По зрелому размышлению они поняли, что все не так уж и безнадежно. До тех пор, пока Драгут остается в море, Дориа всегда получит поддержку для охоты за ним и его уничтожения. Как только это произойдет, радость и благодарность всей Италии затмят неудачу при Джербе. Но даже если и нет, то все еще можно повернуть в свою пользу, разоблачив главного виновника неудачи. Вот каковы были тайные намерения Филиппино.
— Когда мы оповестим всех о предательстве, спасшем Драгута, Адорно уже не будет нас беспокоить. Мессеру Просперо придется держать ответ за опустошение Корсики, последовавшее за исчезновением неверных. И он, несомненно, ответит за это на виселице.
Синьор Андреа не выказал большого воодушевления.
— Я заметил, — мрачно сказал он, — что любое действие, предпринимаемое нами против этого мерзавца, нам же и выходит боком.
— Это уже будет действие не наше, а императора, — напомнил Джанеттино. — Справедливость, наконец, настигнет собаку.
— До сих пор твое стремление к мщению диктовалось ненавистью, и это не принесло нам добра. — Граф устало провел рукой по лицу.
— Что же, по-вашему, не надо платить за оскорбления? — разгорячился Филиппино. — Может, вы простите мессира Адорно и возьмете всю вину за Джербу на себя, став всеобщим посмешищем?
— Нет-нет! — поморщился граф.
Чтобы подхлестнуть его, Джанеттино еще подлил масла в огонь:
— Даже если вся правда откроется, наши фигуры не станут менее нелепыми.
Адмирал вскинул красивую голову и проревел в ответ, как взбесившийся лев:
— Когда я потоплю Драгута и все его галеры, мне уже не нужно будет опасаться насмешек.
С такими мыслями он и прибыл теперь в Неаполь, намереваясь выяснить местонахождение корсара. Пораженный полным отсутствием знаков внимания к своей персоне, он сорвал злость на сопровождавшем их офицере.
Когда объявили об их прибытии, принц Оранский сидел за столом и писал. Он отложил перо и поднялся, но не двинулся с места. Он не протянул руку для приветствия, а голубые глаза были, как две льдинки. Речь его была столь же холодна, сколь непроницаемым было лицо.
— Вы прибыли, наконец. Долго же вы добирались.
От такого холодного приема негодование графа вспыхнуло еще сильнее. Перед лицом сурового испытания невозмутимость вновь изменила ему. Голос его был громок, слова резки.
— Обитателю суши, ничего не знающему о море и его опасностях, легко критиковать моряка. Дул встречный ветер, и мы были вынуждены идти на веслах. Тем не менее мы шли на полной скорости.
— Вы шли на полной скорости. Понятно. — Его высочество был сух. — И чем, — спросил он, — вы объясняете события на Джербе?
— Предательством. Мы были обмануты уловками предателя, столь бесстыдного, что он даже не постеснялся подсказать Драгуту выход из расставленной мною ловушки. Просперо Адорно помог неверным, и он должен будет ответить перед императорским судом за все свои преступления.
То ли из-за того, что ему очень не понравились манеры графа, то ли из-за дружеской привязанности к Просперо Адорно, то ли потому, что он во всех подробностях знал о событиях на Джербе, холодность принца лишь стала еще более явной.
— Где доказательства?
— Доказательства? — гнев Дориа нарастал, лицо его потемнело. — Мое слово.
